Спокойствие не восстановлено

В ближайшую субботу, по навету Стабаринова камердинера Мишки, которому он, оплошась, не угодил, вытерпел Гошка первую «трубочку».

Больно, сноровисто стегал Григорий. Словно испытывал новичка.

Гошка пролежал всю «трубочку» молча, сцепив зубы.

– В чем дело, Гришка? – нахмурился Стабарин. – Похоже, гладишь его, не сечешь. Может, самого к Мартыну направить? Он научит.

Споро заработал Григорий розгами. Гошка зажмурился от боли. Но стерпел. Бога молил, не накинул бы Стабарин еще. Слез с лавки. Натянул штаны. Исподлобья стрельнул глазами по сторонам, ожидая встретить насмешки. И ошибся. Если скалили зубы – благодушно.

– Крепок малец…

– Видать, коли Гришку едва не сосватал под Мартынову плеть.

Мишка да его дружки позлорадствовали. Зато апостол Петр, дворецкий, поглядел на Гошку, как ему показалось, с любопытством и одобрением.

Аннушка воскликнула с сердцем:

– Господи! И когда только это кончится?!

На что случившийся тут Прохор отозвался твердо, со злостью:

– Вскорости, барышня. Коли государь не переменит, быть новому Пугачу…

Глава 9 НА КОБЕЛЬКА ВЫМЕНЯЛ…

Тридцатого мая праздновали шестидесятилетие Стабарина. Две недели готовились к этому событию. Дворня сбилась с ног. Зареванные, с опухшими лицами девки и бабы ошалело метались по дому и хозяйственным службам. Оплеухи и затрещины сыпались на них с невиданным изобилием. За два дня до съезда гостей началось истребление птицы и иной живности. По двору носились пух и перья, верещали под острыми беспощадными ножами поросята. Нахальный Стабаринов камердинер Мишка накануне торжества подрался с кем-то, исчез на ночь, а наутро явился побитый столь красочно и живописно, что о его службе при Стабарине на предстоящем торжестве, куда должен был собраться цвет уездного и губернского дворянства, не могло быть и речи. Взбешенный Стабарин сгоряча отослал провинившегося к Мартыну. Главный Никольский палач, у которого с барским камердинером были свои счеты, как говорится, отвел душу. С конюшни Мишка, почитай, ползком добрался до людской и пал там на лавку с выпученными от дикой боли наглыми глазами.

Для Гошки происшествие обернулось новой службой. Дворецким Петром, благоволившим ему, был поставлен до Мишкиного выздоровления в мальчики к Стабарину.

По незнанию, он то и дело попадал впросак и к вечеру бегал с багровыми ушами. Не до «трубочек» было в спешке, потому и Стабарин, и всяк другой, властный над Гошкой, управлялся перстами или ладонью.

С утра над домом весело трепетал флаг. В церкви был отслужен торжественный молебен, на котором присутствовали первые гости. И пошло! Застучали по аллее коляски и экипажи. Разряженных дам и парадно одетых господ встречали молодые баре, а особо почетных – ему об этом через Гошку докладывал помощник дворецкого – сам Стабарин. И дом, и куртина перед ним, а затем и парк наполнились говором, смехом.

Стол для обеда накрыли на шестьдесят персон, по числу исполнившихся имениннику лет.

Скоро выяснилось, что гостей прибывает значительно больше, и начались торопливые усилия разместить всех с почетом и, возможно, без обиды.

Александру Львовичу Триворову льстило множество гостей, прибывших поздравить его с днем рождения. Однако истинной причиной небывалого наплыва дворян было не только и даже не столько желание засвидетельствовать свое уважение владельцу Никольского, сколько стремление собраться вместе в наступившие тревожные времена, жажда услышать новости, обсудить надвигающиеся невиданные доселе перемены, которые до животного страха и ужаса пугали большинство помещиков и помещиц.

И вот обед начался.

Чего только не было в этот день!

Стреляли из пушки, которая молчала, должно быть, более полустолетия, катались на лодках, вечером перед домом в прилегающей к нему части парка был зажжен фейерверк. Молодежь танцевала до упаду под собранный – вправду сказать, с большим трудом – свой, из крепостных, оркестр. Во время обеда, после первых тостов за здоровье хозяина, стали вспыхивать новые либо продолжаться начатые разговоры о том, что волновало собравшихся: верно ли, будто готовится для крепостных воля, что из этого воспоследует, и вопрос, беспокоивший более других, – как будет с землей.

– Помилуйте, дамы и господа, – громко витийствовал сосед Триворовых Василий Николаевич Пафнутьев. – Неужели государь допустит, чтобы у кого-то поднялась рука на то священное и неприкосновенное, что нашим дедам и прадедам даровано его дедами и прадедами? Даровано за заслуги перед престолом и отечеством…

– Заслуги твоих пращуров перед престолом и отечеством известны… – тихо, но отчетливо произнес один из гостей, сидевший к Гошке спиной, плотный, с бычьей шеей. – Перед матушкой-императрицей Елизаветой Петровной прыгал в шутовском колпаке с бубенцами. За то и пожалован был землей и тысячью крепостных душ.

Расфуфыренная старая барыня обратилась к присутствующим, ища сочувствия и поддержки:

– Мои хамы знаете что заявили? Землю, мол, пашем испокон веков, а потому – наша она. Каково, а?

Поднялся невообразимый шум. Ах, на любимую мозоль наступила барыня!

– Волками! Волками глядят мужички!