Спокойствие не восстановлено

Мать возражала против поздних Гошкиных радений. Но их молчаливо одобрял дед, считавший, что всякий труд на пользу, и искренне полагавший, что все деньги, полученные от Мати, Гошка отдает ему. Только требовал: сколько бы ни сидел вечером Гошка, утром должен вставать и работать наравне с остальными. По счастью, не знал истинной причины Гошкиного рвения. И сегодня, отправляясь на покой, предупредил:

– Завтра пойдешь со мной.

Желчный и сварливый дед на свой манер благоволил Гошке, хотя спуску, как и старшему внуку, не давал. Спрашивал даже больше, чем с молчаливого, угрюмоватого Мишки. И частенько брал с собой, как понимал Гошка, не столько для помощи, сколько для его, Гошкиной, науки. Так повелось издавна, и такие походы – а дед извозчиками никогда не пользовался, считая это зряшней тратой денег, – Гошка любил.

Обычно их целью была настройка фортепиано в каком-нибудь более чем скромном доме, где вызов другого настройщика был не по карману. Работал дед добросовестно, с большим умением и искусством. Брал за работу умеренно, резонно полагая тем самым увеличить свою клиентуру, в чем, надо сказать, действительно преуспел. Всякий учитель музыки, приходивший после деда, отмечал хорошую настройку инструмента, в результате дедово имя попадало в два-три новых дома.

Гошка любил такие походы по двум причинам. Во-первых, шагать по улице куда веселее, чем сидеть, скрючившись, в мастерской. Во-вторых, обычно скупой на слова и хмурый дед в эти дни словно оттаивал. Снисходительно терпел Гошкины расспросы, а иногда сам начинал рассказывать о разных разностях: о Никольском и господах Триворовых, об улицах, по которым шли, о столярном ремесле, и об искусстве починки музыкальных инструментов, и самих этих инструментах. Дед в отрочестве и юности прошел тяжкую, однако хорошую школу у музыкального мастера Иоганна Карловича Вайнера, приглашенного в добрые триворовские годы следить за инструментами тогдашнего богатого оркестра, а заодно и обучать крепостных мастеров. Дед с усмешкой вспоминал, к каким только ухищрениям не прибегали они, деревенские мальчишки, отданные добросовестному, но строгому немцу в обучение, чтобы избежать треххвостки, употребляемой им в качестве воспитательного средства.

– Зря хлеба не ел. Учил серьезно. Но больно дотошен был. Бывало, чуть сфальшивишь, стружку лишнюю снимешь – охота ли переделывать? Заметит тотчас, зальется свекольным цветом: «Швайн! Руссиш швайн!» Свинья, значит, русская свинья! – раскричится. И треххвосткой. Правду сказать, пониже спины хлестал. По лицу и рукам не бил. Однако больно – страсть Норовили мы, понятно, реже попадать под плеть. Да ведь дело молодое, погулять охота. Всякое случалось.

И странно, словно удовольствие доставляли деду эти воспоминания.

– Зато после эвон скольких лет за скрипку взялся и будто из рук ее не выпускал. Про балалайки и гитары разговора нет.

Гошка любил бывать в домах, где играли или учились играть на фортепиано. Комнаты здесь были чистыми и нарядными. И пахло в них не клеем и кислыми щами, а чем-то очень приятным, должно быть духами. И все, что было в комнатах: столы, стулья с изогнутыми резными ножками, застекленные шкафы, туго набитые книгами в кожаных коричневых тисненных золотом переплетах – они особенно притягивали Гошку, – были из иного, недоступного и манящего мира.

На сей раз они с дедом в одном из арбатских переулков остановились перед маленьким двухэтажным домиком, видавшим, вероятно, лучшие времена, сейчас, однако, облупившимся и запущенным. Дверной звонок не действовал, и дед постучал в дверь кулаком. После порядочного ожидания она отворилась. Гошка соляным столбом застыл на месте. На пороге стояла плосколицая служанка, та самая, что была с барыней на Сухаревском рынке два дня назад. Служанка скользнула по Гошке равнодушным взглядом и уставилась подозрительно на деда.

– Настройщик, – поспешно объяснил дед Семен, видя, что появление его вызвало тревогу. – Велено было прийти к госпоже колежской асессорше Гударевой.

Плосколицая баба, словно против воли, смирившись с необходимостью пустить чужих людей, сказала сердито:

– Ноги оботрите…

И пока дед с Гошкой вытирали о брошенную на пол тряпку ноги, ворчала:

– Ходят тут. Полы топчут. Мой да убирай за всеми. Ладно, идите, – смилостивилась наконец.

Дед с Гошкой прошли в переднюю, разделись там и, сопровождаемые все той же настороженной бабой, шагнули в гостиную. Была она невелика, и по тесноте, с которой расставлена мебель, легко угадывалось, что владельцы ее недавно переехали сюда из более просторной квартиры и нынешнюю еще как следует не обжили. Вышедшая барыня чуть задержалась взглядом на Гошке. Но также не признала его и уже знакомым Гошке торопливым голосом сказала:

– При переезде расстроился инструмент. Сумеете вы его привести в порядок быстро и… – барыня запнулась, – недорого?

В глазах деда мелькнуло пренебрежение, которое он питал к малоимущим клиентам, говоря, «коли в брюхе пусто, нечего на фортепианах играть». Однако внешне своего отношения ничем не выдал.