Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

Чт'o думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дло начиналъ онъ. Великiй грхъ бралъ на совсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвтъ Богу за послдствiя его ныншняго, перваго, главнаго шага; иль отвтъ дадутъ невдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чт'o жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачмъ? Какъ знать, чт`o судилъ ему Богъ!.. Бывали примры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лтъ назадъ…

На крыльцо вбжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.

— Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазешь до бды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю — долазешь!

— Слыхали! нетерпливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.

— Кто убилъ то? Невдомо? спросилъ Чика.

— Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмхнулся Марусенокъ.

— Жаль дда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питер бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.

Незнакомецъ ничего не отвтилъ, слегка измнился въ лиц и отвернулся къ окну.

— «Помереть и теб окаянно, середь степи»… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.

Казаки отошли въ уголъ и зашептались.

— Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бгунъ былъ, а то вдругъ нон прилзъ.

— Увидитъ старшина Матвй, въ тотъ часъ колодку наднетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвчалъ Марусенокъ грустно.

Снова застучали на крыльц и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одтый теперь по казацки — и на видъ совсмъ другой человкъ. Войдя, онъ опустился на колна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.

Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядли другъ дружк въ глаза… Словно мрились, выходя на поединокъ. Усмшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмшк той? Нтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лиц. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмшки этой и отвелъ глаза въ сторону.

— Не Зарубину чета — человкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довриться ли ему?

— Ты донецъ. Какъ звать тебя?

— Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи — Емельянъ.

— Повдалъ теб Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нын постила войско яицкое?

Казакъ не отвчалъ, но снова опустился на колни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.

ХVII

Вечерло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горло словно пожаръ. На станиц слышались псни, а отъ качелей несся рзвый хохотъ и проносился по слобод. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, — все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лтъ, и въ станиц Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница; къ тому же Марусенокъ, бывало на майдан, хоть малолтокъ, голосъ подавать — первый былъ, дло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмять — онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить; по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ — онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бжитъ на выгонъ; ждетъ его близъ рчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвя, чт'o должность старшины правитъ на станиц, и первая красавица изъ всхъ казачекъ станичныхъ.

Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальне.

— Что ты въ печали… Аль бда какая?

— Ддуся моего нашли въ степи… Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него задятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.

— Эхъ ма! Вдаю да запамятовалъ, что онъ теб ддъ. У меня своя забота, Груня! В'o вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утшалъ казачку на вс лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сирот; а пустословьемъ утшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смхомъ.

— Теперь не время мн! Не нын — завтра, такое на станиц будетъ… только бы прицпиться намъ къ чему! А то — ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зар навдаюсь къ теб.

— У насъ жe покойникъ… ддусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрлю саморучно.

— Небойсь. Выходи въ огородъ, не придешь — въ самыя сни прилзу. Прости! И разцаловавъ двушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядла Груня въ полусумрак ему вослдъ, и когда онъ уже въ улиц, на бгу, обнялъ проходившую съ ведрами казачку, ради потхи — двушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.

* * *