Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и потускнѣло… Долго молчали оба. — Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.

Чтó думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великiй грѣхъ бралъ на совѣсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствiя его нынѣшняго, перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чтó жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, чтò судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ…

На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.

— Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазѣешь до бѣды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю — долазѣешь!

— Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.

— Кто убилъ то? Невѣдомо? спросилъ Чика.

— Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.

— Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.

Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, слегка измѣнился въ лицѣ и отвернулся къ окну.

— «Помереть и тебѣ окаянно, середь степи»… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.

Казаки отошли въ уголъ и зашептались.

— Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бѣгунъ былъ, а то вдругъ нонѣ прилѣзъ.

— Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодку надѣнетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвѣчалъ Марусенокъ грустно.

Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лѣтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рѣдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по казацки — и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.

Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза… Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лицѣ. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.

— Не Зарубину чета — человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довѣриться ли ему?

— Ты донецъ. Какъ звать тебя?

— Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи — Емельянъ.

— Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско яицкое?

Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.

ХVII

Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, — все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница; къ тому же Марусенокъ, бывало на майданѣ, хоть малолѣтокъ, голосъ подавать — первый былъ, дѣло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмѣять — онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить; по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ — онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ; ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, чтó должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.

Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальнѣе.

— Что ты въ печали… Аль бѣда какая?

— Дѣдуся моего нашли въ степи… Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него заѣдятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.

— Эхъ ма! Вѣдаю да запамятовалъ, что онъ тебѣ дѣдъ. У меня своя забота, Груня! Вó вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утѣшалъ казачку на всѣ лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сиротѣ; а пустословьемъ утѣшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смѣхомъ.

— Теперь не время мнѣ! Не нынѣ — завтра, такое на станицѣ будетъ… только бы прицѣпиться намъ къ чему! А то — ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зарѣ навѣдаюсь къ тебѣ.

— У насъ жe покойникъ… дѣдусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрѣлю саморучно.