Спор о варягах

Наше рассмотрение спора о варягах подошло к концу. Но самый спор не окончен. Я не говорю здесь о тех политических деятелях от науки, которым вообще дела нет до научной истины и которые не изменили бы своих взглядов, даже если бы сам Рюрик явился с того света засвидетельствовать (на древнешведском языке), что застал у славян развитое государство. Я имею в виду ученых, которые стараются быть объективными. Для ученых спор о варягах, как и всякий научный спор, решается не большинством голосов или влиянием авторитетов, а большинством и весом аргументов. Собранные здесь аргументы против норманизма, конечно, известны ученым-норманистам, а факты, которые не вяжутся с антинорманистской позицией, — известны антинормани-стам. Тем не менее они не отказываются от своих взглядов. Многие из них не согласились бы с предложенной здесь оценкой некоторых аргументов — они, вероятно, готовы предъявить свои соображения на сей счет.

Иные, быть может, надеются найти какие-то новые, еще не известные науке, решающие аргументы. Что ж, в деталях многое еще неясно. Но именно в деталях. Основные аргументы, предъявленные в настоящее время антинор-манистами, если отбросить полемические увлечения и возможные неточности, представляют собой факты такого характера, что их значения не смогут отвести, ни изменить в главном никакие уточнения и изменения деталей.

В этом смысле спор о варягах на сегодня решен. Решен с позиций объективного анализа фактов. По каким-то вопросам решен в пользу норманизма, по другим, более важным, — не в пользу норманизма. Однако проблема ждет дальнейшего исследования. Раскопки принесут новые открытия, обработка материалов выявит новые факты, грядущие исследования филологов откроют не известные ранее связи, а каждый новый этап развития истории дает новое содержание понятиям и новую постановку самой проблемы. Вероятно, в споре о варягах нас ждет еще много нового.

Послесловие 2008 г.

Прошло почти полвека с тех пор, как я написал эту книгу. Как я теперь смотрю на ее текст?

Прежде всего я рад, что я тогда ее написал. Я переворотил гору литературы, сделал кучи выписок, посещал доклады историков, источниковедов, археологов, лингвистов; ходил к русистам, скандинавистам, германистам, классицистам, востоковедам. Я выуживал убежденных (но тогда обычно тайных) норманистов и заядлых антинорманистов,тех и других не только выслушивал, но старался вызвать на споры, искал истину.

Я понимал, что на стороне норманнской гипотезы факты несравненно более весомые и что большая часть обвинений в адрес норманистов надумана. Более того, не формулируя тогда еще для себя это четко, я подсознательно уже чувствовал, что само обозначение «норманизм» — такое же клише советской пропаганды, как и «безродный космополитизм», «морганизм-вейсманизм» и прочие наши -измы, бывшие тогда в ходу. Но я считался с этой рельностью как с неизбежными факторами нашей жизни. Так что я понимал, что, если я хочу выступить с этой книгой и добиться какого-то сдвига проблемы, придется как можно более подчеркнуто осуждать пробелы и ошибки норманизма (а они действительно у норманнского объяснения варягов есть) и с максимальной (для меня) силой выявлять благотворные вклады антинорманизма (а они тоже имеются).

Эта двойственость — заданная близость к официальной доктрине и выпирающая изнутри приверженность к объективной оценке фактов, к непредвзятому выбору, а он чаще всего оказывается «норманистским», — чувствуется с самого начала, с изложения споров Ломоносов — Миллер, Костомаров — Погодин. Я с иронией описываю потуги Миллера и критикую их за вполне вероятную психологическую подоплеку — национальную спесь, но отмечаю его приверженность фактам. Я с симпатией излагаю крикливые ультрапатриотические эскапады Ломоносова, но отмечаю их безосновательность. То же и с отношением к Погодину и Костомарову.

Я прекрасно понимал, что любые мои подвижки в сторону признания фактов, т. е. скандинавского участия, будут расценены как норманизм. При тогдашнем господстве идеологического догматизма никакого шанса на успех такие действия иметь не могли. Нельзя было объявить себя с ходу нормани-стом. Моей важнейшей находкой, я считаю, была идея изменить понятие нор-манизма, сузив его и перенеся в нем акцент на те качества, которые были действительно, бесспорно одиозными, но чрезвычайно мало распространенными в науке. Тогда можно будет говорить многое, ранее считавшееся норманиз-мом, но это уже не будет норманизм. То есть так сузить это понятие, чтобы оно не налезало на нас— на меня и других исследователей, желающих свободно и объективно трактовать факты.

Второй своей удачной находкой той поры я считаю построение концепции норманизма по «лестнице одиозности», то есть по степени приближения к одиозным выводам. Это позволяло отвести антинорманистские обвинения от многих научных положений, а кроме того, давало возможность структурно организовать концепцию, называемую норманистской, связать ее положения воедино, представить как целое.