Спор об унтере Грише

Теперь армия — это народ. К тридцати- сорокалетним людям, ничем не опороченным в своей гражданской жизни, применяются жестокие карательные меры, годные для наемников-ландскнехтов. Начальником же является нередко либо хлыщ лет двадцати, из которых пять или шесть лет проведены им у юбки матери, а десять — под плеткой школьного учителя, либо старая, отжившая свой век гарнизонная кляча, у которой от одного слова «социалист» начинают трястись поджилки. Поэтому у высших инстанций военной юстиции достаточно работы.

Для людей, сидящих в окопах, не так уж много подходящих наказаний. Привязывание[2] солдат вызвало страшное возмущение в окопах, создало бесконечные столкновения, дало в руки депутатам рейхстага не совсем удобный материал. Непрерывным дождем сыплются выговоры, вразумления, приказы о том, чтобы замять то или другое дело. К этому прибавляются еще дела гражданских судов, разрешаемые на основании русских законов, действующих в оккупированной области, а также жалобы на ущерб, нанесенный солдатами населению, или наоборот. Короче говоря, у отдела юстиции (так называемого отдела IX) работы хоть отбавляй.

Дело, содержащее два русских имени, с сопроводительным письмом военного судьи дивизии Лихова, к тому же еврея, может, конечно, потерпеть. Оно обрело покой в уголке одного из отделений огромного шкафа, несколько в стороне, а поверх него, наискосок, ложатся другие дела. На одном из углов папки, из-под которого выступает ярлычок с названием дела, начинает медленно отлагаться пыль времени. Его начинают покрывать опилки, крохотные частицы угольной пыли, пепел — разные отбросы находящихся в людском употреблении предметов, бесчисленные мельчайшие микробы.

Тем временем человек, живой человек, на которого отбрасывает тень это завезенное в далекий город дело, спокойно, изо дня в день, занимается своим обычным делом. Гриша бодро и уверенно ждет, когда развяжется петля, в которой он запутался. С ним говорил генерал, он сумел расположить к себе генерала — тревожиться больше не о чем, тем более что, по уверению очкастого писаря, отбываемое им здесь предварительное заключение значительно сократит срок будущего наказания. Ведь лишний рот — обуза для всякой тюрьмы в военное время.

Его посылают на работу — куда случится. В данный момент он помогает столяру-еврею, взятому комендатурой на временную работу по изготовлению гробов. Каждое утро караульный солдат открывает большой сарай, где отдыхают в течение ночи инструменты, гвозди и дерево, затем низенький Тевье Фрум, с морщинками вокруг светлых глаз, сильно поседевшими волосами и пейсами, с тронутой сединой рыжеватой козлиной бородкой, вооружается молотком и рубанком, а Гриша, который почти на голову выше низкорослого столяра, по его указанию устанавливает во дворе козлы и верстак.

Затем они приступают к работе: Гриша в штанах и заплатанной куртке из грубого серого, сильно вылинявшего местами полотна; мастер, скинув черный кафтан, зеленоватый от старости, с засученными рукавами рубахи и в штанах, засунутых в сапоги. Из-под жилета свисают четыре длинных нитяных кисточки; ибо в писании сказано: с четырех концов одежды твоей выпусти нити.

Реб Тевье — низкорослый, юркий еврей, большой балагур и шутник, в его глазах притаилась улыбка, но он в состоянии быстро перейти от смеха к негодованию, впрочем, не слишком близко принимая к сердцу и то и другое. Его утеха — водка, но не безудержное пьянство, а просто глоток-другой из плоской фляги, которую он прячет за голенище и пополнение которой возможно лишь потому, что комендатура благоволит к Тевье. Ибо перегонка и продажа водки — привилегия немцев. Поэтому шинкари-евреи сидят без дела или же занимаются тайной перегонкой водки, что удорожает драгоценную влагу.

А какая, собственно, радость человеку на земле? Отрада для души — тора, для ума — страничка гемары, отрывок из талмуда. А что же остается телу, этому коротконогому жалкому телу карлика, если даже водка будет недоступной? Селедка и без того стала драгоценностью; прежде, бывало, яйцо никак не купишь, потому что на него и монеты не было, три яйца — две копейки, а во время войны яйца вовсе исчезли. А хлеб, на что он похож, позвольте спросить? Коричневый, словно пряник, но, честно говоря, ни с чем не сравнимая дрянь. Война пожирает людей, и не только молодых, но и старых.

Мервинск — еврейский городок. В невысоких деревянных домах его больших прямых улиц и кривых переулков живут — или жили — тысячи еврейских семейств. Как и в излюбленном еврейском центре, Вильно, они составляют девять десятых населения во всех поселках, местечках, городах этого края.