Спор об унтере Грише

Даже если бы доводы Шиффенцана более соответствовали действительности — что же из этого? Он, Лихов, знает, что человеческие установления несовершенны, что дело устроения жизни на земле далеко не завершено и что оно никогда и не будет завершено человечеством.

— Но правовое чувство, — сказал он, дрожа, — остается отражением божественной справедливости. И если выбросить это чувство за борт, то никто не знает, не приведет ли такое кощунство к тому, что самое государство будет осуждено в вечных сферах божественной справедливости? И, может быть, здесь, на стенах этой комнаты, где какой-то генерал, по соображениям жалкого практического разума, осмеивает заповеди божьи, незримо запылает мене — текел — фарес[7]. Жалкий разум!

Альберт Шиффенцан даже вздрогнул на своем стуле. Он еще мог со спокойным видом выслушивать ханжеские бредни, пока этот старый хрыч по крайней мере соблюдал вежливость. Но такой выпад был ему вовсе не по вкусу, и он резким вызывающим тоном предложил своему посетителю быть осторожнее в выражениях.

— Мы здесь не в Герренгуте[8] и не у монахинь.

Фон Лихов совершенно спокойно натянул перчатку.

Этот тон, сказал он, ему знаком. После Заальфельда и Иены Лиховы пытались отбросить этот тон, ибо половина Пруссии прахом пошла из-за этого тона. Но для Шиффенцанов такой тон нее еще является последним криком моды. Ладно, пусть будет так, закончил он и стряхнул пепел папиросы со своих брюк.

Альберт Шиффенцан втянул носом воздух, выпятив наподобие бульдога нижнюю челюсть, которая от природы, наоборот, несколько отходила назад.

Он очень благодарен за поучение. Он выслушал неплохую лекцию о божественном провидении и теперь хочет наконец сказать и свое слово. Никто не смеет учить его тому, что такое дисциплина и как обеспечить дисциплину. Поэтому он еще до прихода фон Лихова телеграфно приказал мервинской комендатуре привести приговор в исполнение — и не позже, чем завтра после полудня.

Он видел, как Лихов опешил и схватился за спинку стула, но продолжал:

— Да, он осмелился сделать это. Конечно, его превосходительство может апеллировать к его величеству. Тогда ему, нелюбимому Шиффенцану, который уже многое принял на свою голову, быть может, дадут новую нахлобучку. Что ж, пожалуйста! Но он требует ясности. По мнению его превосходительства, казнь русского подрывает дисциплину, по мнению же его, Шиффенцана, он ею спасает дисциплину и выполняет свой долг. Значит, надо четко противопоставить друг другу эти два мнения. Отлично. Так как его превосходительство отклоняет всякую совместную ответственность…

— Несомненно, — очень тихо сказал Лихов.

…то его превосходительство, следовательно, не поедет сейчас в отпуск и пропустит скорый поезд, отходящий в пять двадцать. Напротив того, он отправится встречным поездом или в автомобиле, который всегда к услугам его превосходительства, обратно в Мервинск, чтобы устно запретить местному коменданту выполнить служебный приказ генерал-квартирмейстера, то есть приказ, отданный от имени самого верховного главнокомандующего. Когда же он, Шиффенцан, пошлет лейтенанта и отряд в десять человек, чтобы взять — живым или мертвым — русского…

Нагло улыбаясь и наклоняясь вперед, Шиффенцан смотрел на своего визави, который, держа фуражку в обтянутой перчаткой руке, стоял за своим стулом, неподвижно глядя на него.

…тогда его превосходительство, во главе своей дивизии, отдавая себе ясный отчет во всех последствиях своих действий, окажет открытое сопротивление и силой добьется того, что он, с библией в кармане, считает справедливым. Не правда ли, ваше превосходительство? — спросил он.

Лихов, пытаясь ответить, лишь усиленно глотал слюну и молчал.

Необыкновенная тишина царила в комнате, словно она находилась среди снежной пустыни на северном полюсе: ни единого шороха, никакой связи с миром. Все вокруг Лихова было объято молчанием.

— Я… — сказал он наконец, — боже мой, но я ведь прусский генерал…

— Значит, ваше превосходительство поедет в отпуск и не станет объявлять мне, действующему в твердом разуме, сепаратной войны?

Лихов кивнул. Он вошел в эту комнату подтянутый и решительный; теперь он, согнувшись, тяжело повернулся, чтобы уйти. Шиффенцан вежливо встал и быстро, ликующе отодвинул свой стул; шум от этого движения прозвучал в деревянном помещении, словно грохот захлопывающихся дверей или ворот. Генерал-квартирмейстер выпрямился и высоко закинул зеленый абажур висячей лампы, чтобы резче подчеркнуть свой триумф; желтый цвет до самой двери осветил поле сражения.

Звеня шпорами, Лихов подошел к окну, словно он был один в комнате, отдернул занавес, секунды две вглядывался, как слепой, затем обернулся, сурово посмотрел на победившего противника и сказал:

— Я только старый человек, господин Шиффенцан. Никто не может перепрыгнуть через свою тень, как бы мала она ни была. Моя тень уже семьдесят два года при мне.

Затем он приложил два пальца к фуражке и вышел.

С натянутой усмешкой, широко расставив ноги, генерал-майор Шиффенцан смотрел, как закрывалась дверь за побежденным.