Спор об унтере Грише

— Без двух минут два, — свистнул унтер-офицер, взглянув на часы.

— Разбуди его и — приятной прогулки!..

Ветер нагнал под навес массы мелкого снега, тонких кристаллов, ледяных брызг, забиравшихся под самую крышу почти до задней стены. Как маленькие призраки из снежной пыли, взвивались они, кружились, словно дервиши, и, склонившись, испускали свой слабый дух. В углах теснились, чирикая, воробьи. Они искали зерен или сидели, нахохлившись, на стропилах. С голубятни наверху доносилось приятное теплое воркование укрывшихся от непогоды домашних птиц.

— Да, погода и здесь мало подходит для прогулок, — думал Герман Захт, терпеливо шагая возле Гриши, глубоко засунувшего руки в карманы.

Шерстяная землисто-коричневого цвета шинель и два, разных мерок, сапога защищали Гришу от холода. Он шагал из одного конца в другой, вдоль деревянных колонн, отмеряя девяносто три больших мужских шага и вновь поворачивая обратно.

И Герману Захту казалось, что Гриша о чем-то думает. Но, собственно, он ни о чем не думал. Он шагал взад и вперед и видел снег в воздухе, пыль, деревянные балки, три птичьих гнезда в тех местах, где между балками и стропилами образовались потайные уголки, паутину, нахохлившихся воробьев; он прислушивался, к воркованью голубей и к скрипу ременного снаряжения. И, ощущая все это, спрашивал:

— Это все останется? Это останется?

Холодный воздух был ему приятен. «Долго ли еще, — думал он, — будет воздух? Надо это хорошенько почувствовать; воздух, легкие! Человек, надувается, как шар».

Наморщив лоб, он строго смотрел пред собою и силился представить себе, как это будет, когда человек уже не сможет надуваться, как шар. Минут через двадцать он обратился к Герману Захту, который, тесно прижав локти к бокам, проделывал, — чтобы не мешать Грише, — тот же путь в противоположном направлении. В своей шинели, гораздо более тонкой, чем у Гриши, он немилосердно мерз, кроме того, он тащил на себе винтовку фунтов в девять весом и запас патронов.

— Пойдем, что ли, — сказал Гриша, взглянув на него.

Он не спрашивал, он как бы дружески приказывал. Гриша вовсе не чувствовал, что в нем произошла какая-то перемена. Тоном, который он утратил со времени своего бегства, со спокойной уверенностью старого, испытанного, знающего свое дело солдата, он предложил начальнику то, что считал наиболее целесообразным.

Герман Захт — его губы слегка дрожали от холода — внимательно посмотрел на него.

— Погодка такая, что надо сначала привыкнуть… Но ведь тебе полагается часовая прогулка, русский.

— Знаю, — кивнул Гриша, — а все-таки вернемся.

— Будь ты плохой парень, — облегченно вздохнул Герман Захт, торопливо направляясь под навесом к главному корпусу и тщательно избегая двора, где кружила метель, — ты мог бы заставить меня еще целых сорок минут вертеться здесь. А я как раз хотел приготовить посылочку и письмецо написать. Но ты вовсе не плохой парень, — продолжал он рассуждать, критически оглядывая его и как бы пытаясь глазами нащупать то, что разрешило бы его недоумение, — ты вовсе не плохой парень, а вот поди же, тебе так не везет!

— Плохой парень, хороший парень! — повторил Гриша, самой интонацией стирая разницу между этими понятиями. — Когда прибыл приговор или приказ обо мне?

— Приговор? — спросил Герман Захт, проходя с Гришей по крытому проходу, соединявшему главный корпус и второй двор с караульной. — Нет, дружище, ты ошибаешься. Не получено ни приговора, ни приказа. Ничего нового не произошло.

— Откуда же ты знаешь, что они собираются меня…

— Эх, дружище, — указал Герман Захт, — ведь это и так понятно. Ведь они уже давно хотят повернуть дело к худшему и дать ход приговору. И вот, стоило только твоему генералу отлучиться, они уже запирают тебя накрепко. Ведь это ясно. Затребуй тебя сегодня канцелярия дивизии, они скажут, что ты болен. А может быть у них хватит наглости ответить без обиняков — нет такого! А тем временем они протелефонируют Шиффенцану: Лихов уехал, скажут они, не взяться ли нам за дело? А те того и ждут. Конечно, может случиться, что все будет иначе. Но ведь мы старые солдаты. Нам это дело знакомо. Сами работаем по этой части… Дружище, — Захт внезапно останавливается, — а нам-то опять воевать всю зиму!

Столько безнадежности было в этом вырвавшемся у Захта восклицании, что Гриша понял: перед ним человек, который завидует ему, человек, который, разумеется, хочет остаться в живых, но который — раз уж суждено умереть — предпочел бы умереть сейчас, чем мучиться до весны.

— Да, камрад, — согласился Гриша. — В могиле темно, но по крайней мере спокойно. — И они слабо улыбаются друг другу. Складки щетинистой кожи ложатся вокруг рта, глаза полны безнадежности.

Глава четвертая. Новости