Спор об унтере Грише

Так занялся над Мервинском день первого ноября, день всех святых, года 1917-го. Густыми серыми тучами нависло небо, словно отсыревшее палаточное полотно. Внизу воздух струился легкими колеблющимися волнами. Со стороны болота и степей надвигалась стекловидная громада влажного морозного воздуха, который разрежался по мере приближения к западу. Этот залегавший глубокими слоями воздушный кисель грозил к вечеру нависнуть над Мервинском тусклой холодной пеленой. Вообще же день начинался буднично.

Когда солдаты, получив распоряжения, вернулись в казарму, Гриша, завтракавший вместе со всеми, спросил, не слыхать ли чего о нем. И унтер-офицер Шмилинский, начальник караульной команды четвертого отделения первого взвода, совершенно искренне уверил его: до его ушей не дошло ничего.

Ничего не мог сообщить и ефрейтор Захт, на котором еще лежала обязанность непосредственного надзора за Гришей, — по той простой причине, что ему все еще удавалось увиливать на этом основании от посылки на другую, более тяжелую работу.

Тогда Гриша заявил, что он не останется в этой камере, он желает перейти в более теплую, большую, расположенную близ самого выхода в коридор. И сам займется ее уборкой. Для этого он согреет воду.

Солдаты переглянулись, смутился и дежурный: можно ли разрешить подследственному такие вольности только потому, что он готовится к смерти? В конце концов желать чего-либо он не вправе, в лучшем случае, он может только просить. Шмилинскому, ждавшему со дня на день производства в сержанты, не следовало бы навлекать на себя неприятности, но, взглянув в глаза Гриши, ввалившиеся еще более обычного, на его низкий, резко очерченный лоб, он удовлетворил его просьбу, сказав:

— Да уж ладно, берись за работу, камрад.

Шмилинский был социал-демократом, членом партии, к тому же еще и убежденным. Он получал не только «Форверст», но и другие печатные материалы, так называемые письма полевой почты. Худой, со впалыми щеками и беспокойными глазами, он наконец уселся, подобрал под себя свои длинные ноги и углубился в газету.

Сначала Гриша вымыл в новой камере нары, щедро пользуясь для этого случая жидким мылом, налитым в ведро из-под повидла. Затем с помощью этой же теплой коричневой жижи, чистой горячей воды, старой швабры и половой тряпки, взятой у караульной команды, он отскреб и вымыл пол нового помещения, беспрерывно споласкивая его, заодно и табуретку под окном, свежим потоком воды: надо было извести всех клопов.

Со своими собственными вшами он надеялся как-нибудь справиться. Они были так же неизбежны, как неизбежно промокнуть во время дождя. Хотя вид у него за работой был угрюмый, но сама по себе работа нравилась ему. На бег времени он реагировал, поскольку в этом принимало участие его сознание, не иначе, чем в предыдущие дни, даже, пожалуй, несколько спокойнее. Состояние бесконечного ожидания, неизвестности и беспредельной придавленности приближалось к концу…

Пока высыхала залитая водой камера, он потребовал, чтобы ему разрешили сходить к столяру Тевье, если тот в казарме.

— Да, он в казарме, он сколачивает рамы для нового, предназначенного для отпускников пересыльного пункта при станции.

Тевье приветствовал Гришу с деловитой и радостной суетливостью. Его большой кадык подпрыгивал вместе с бородой, седовато-русой остроконечной бородкой человека, который когда-то был — хоть об заклад бейся — рыжеволосым.

Гриша пришел, чтобы вместе с Тевье подыскать для себя гроб по своему вкусу. Герман Захт, попыхивая трубкой, пошел с ним в кладовую, где в самом деле еще стояли ящики для покойников, пять штук.

Тевье, ясное дело, уже знал, что ждет Гришу. Взгляд его маленьких, умных, как у старого слона, глаз не отрывался от фигуры широкоплечего русского. Выражение мрачного достоинства на лице Гриши не удивляло его…

Затем они обошли большой деревянный сарай и приблизились к гробу, который они оба, не сговариваясь, считали про себя наиболее подходящим. Это был самый большой и самый широкий из всех.

Гриша улыбнулся:

— Вот этот будет удобен.

Тевье ответил:

— Да, этот выдержит даже такого высокого и плотного парня, как ты, Гриша.

— Надо испробовать, — сказал Гриша и осторожно лег, как был, — в шинели и с фуражкой на голове — в им же самим сколоченный ящик. Он вытянулся и, скрестив руки на груди, потерся о все четыре стенки. Затем, забыв о присутствии двух других зрителей, закрыл глаза, погрузился в себя, глубоко вздохнул и ощутил покой. Если бы не надо было дышать, можно бы и под землей выдержать.

Конечно, он будет существовать и в этом жилище, хотя и по-иному; во всяком случае, это приятнее, чем если бы его разорвало гранатой и от него остались бы одни разрозненные куски. Непристойно, когда части тела раскинуты врозь, когда приходится следить за тем, чтобы чья-нибудь голова в общей могиле не уткнулась в грудную клетку соседа, чтобы нога, застрявшая в ветвях дерева, не попала в чужую могилу или не была унесена земными и воздушными хищниками.

Язычники, казалось ему, да и горожане — просто безумцы, когда они сжигают своих мертвецов, это низость по отношению к покойникам.