Спор об унтере Грише

Она слишком хорошо знала жизнь, инстинктивно чувствовала ее железные законы, она знала — мужчина все равно изменяет и идет своей дорогой, и женщина только вредит себе, если хнычет и следит за ним. Она, видит бог, не станет так поступать с Гришей. Она жила с мужчинами, никогда не думая о детях и не имея их. Но теперь все сложилось иначе — этого не скроешь: дитя в ее утробе подает признаки жизни, оно заполняет ее нутро и заставляет счастливо смеяться…

Герман Захт, который сидел, попыхивая трубкой в своем углу за чтением старомодной книжки потешных историй под заглавием «Сокровищница рейнского друга дома» увидел, как Бабка наклонилась к руке арестованного и поцеловала ее, как целуют руку попа или дедушки.

Затем Бабке понадобилось, как это бывает с беременными, выбежать во двор, а Гриша, тайком от обоих, решительно схватил бутылку, откупорил ее гвоздем, который он держал у себя для разных надобностей, и вылил соленую, резко пахнущую жидкость в ведро.

«Жаль водки, — думал он, сморщив лоб, — это как раз пасторский кюммель». — И вспомнил то воскресенье, когда получил эту бутылку с водкой в подарок.

«Нет, — строго подумал он, сразу почувствовав облегчение, — теперь крышка! Об этом надо было раньше думать. С людьми так не поступают!»

Затем он вылил на стол немного своей собственной водки, чтобы объяснить запах спирта в помещении, сам хлебнул основательно, наполнил водой зеленую бутылку и слегка усмехнулся про себя:

«Пожалуй, эта упряжка парой добром бы не кончилась, — у Марфы нрав ведь строптивый».

Вскоре денщик из буфета принес Грише, по поручению коменданта, абрикосового повидла, свежий хлеб, бутылку вина, чудесную водку вместе с особым приветом от буфетчика и унтера Гальбшейда. Угостив должным образом денщика, Гриша попросил его сходить на обратном пути за столяром Тевье.

— Завтра утром к завтраку будут рольмопсы. — У него не должно быть нехватки ни в чем; а вот и коробка сигарет — сто штук: для него и его гостей.

Когда впущенный Германом Захтом Тевье, остановясь в шапке, произнес благословение, поел хлеба и выпил, сияя, первую чарку водки, Захт заявил:

— Я сыт по горло обязанностями швейцара, с меня хватит. Даже ноги у меня укоротились от этой беготни к дверям и обратно, и завтра, в строю, во взводе, мне, наверно, придется стать на одно или два места ниже, чтобы равняться по росту с другими. Ха, — ухмыльнулся он, — а те все еще торчат на лестнице или в канцелярии — и фельдшер щупает их… — Он отпустил крепкое солдатское словцо. — А наш брат покуривает себе здесь за милую душу, устроившись, словно Иона во чреве китовом.

Тевье очень обрадовался и стал рассказывать из сокровищницы «Мидрашим» неизвестные окружающим сказания об Ионе, ките, Левиафане и рае. Иона, к радости праведников, убьет этого самого Левиафана и подаст его в виде фаршированной рыбы с превосходным соусом.

И затем все трое вернулись к начатой утром богословской беседе, какие любит простой народ. Герман Захт с высоты своей западной просвещенности отрицал бессмертие, Бабка и слышать о нем не хотела, Тевье с видом превосходства выражал свою полную и безусловную веру в него, а Гриша заявил, что он скоро на деле проверит, кто прав. Он только яростно оспаривал, ударяя кулаком по столу, точность познаний Тевье о рае, ибо никому не дано знать, что следует за воскресением мертвых.

— Если погасить свечу или она выгорит, — воскликнул он, — то настанет тьма — это тебе известно. А если зажечь новую, то будет свет — это тебе тоже известно. Но каков будет новый свет и как он будет светить — можешь ты знать об этом? Будет ли свет яркий или слабый, желтый или белый — как знать? Надо выждать.

Герман Захт засмеялся.

— Ну, тогда, значит, я точно знаю, как будет выглядеть воскресение мертвых: вот у меня свечи из лавки — смотрите, одна в одну — обе из хорошего парафина. На голодный желудок можно, пожалуй, соблазниться и съесть их.

— Да, так оно и бывает, — дополнил Тевье, — голод бедняков не знает пределов, порой они готовы сожрать собственное загробное блаженство, чтобы хоть раз насытиться. Это ли не времена Содома и Гоморры?

— Чертовы времена! — крикнула Бабка.

Когда в дверь снова постучали и Герман Захт, ворча — его приподнятое настроение несколько упало, — открыл дверь, он сначала отступил обратно, ослепленный светом карманного фонаря. Он лишь тогда узнал вошедшего, когда последний приблизился к одиноко горевшей свечке и глаза Германа освоились с блеском фонаря.

— Господин обер-лейтенант! — удивился Захт. — Господин адъютант!

— Добрый вечер, — небрежно сказал Винфрид. — Я пришел проведать нашего узника!

— Ох, — возразил Герман Захт, — он-то чувствует себя хорошо, кутит с товарищами. Ему, пожалуй, лучше, чем господину обер-лейтенанту. По крайней мере ему не приходится высовывать нос в такую метель.

«Так ли?» — подумал Винфрид.