Спор об унтере Грише

— Обучали, видно, неплохо, — заметил его превосходительство, поняв и без переводчика, что сказал русский.

— Ну, скоро, сынок, выяснится, действительно ли ты Папроткин, — благожелательно сказал генерал.

Словно электрический ток соединил глаза обоих, в то время как переводчик переводил слова Лихова. Гриша и бровью не повел.

«Цвет глаз генерала почти не отличается от цвета глаз этого военнопленного», — отметил про себя Познанский.

Тем временем между Лиховым и русским устанавливалась какая-то связь, гораздо более глубокая, чем они сами это сознавали.

«Глаза и фигура Зенфке!» — мелькнуло вдруг в сознании Лихова. Его память еще не извлекла в этот момент никакого образа из наслоений раннего детства. Но где-то в глубине, среди впечатлений неизгладимого прошлого, мелькнул благодаря присутствию Гриши образ военного гренадера Зенфке, подлинного воспитателя маленького Отто в те времена, когда Вальдемар фон Лихов, его отец, капитан второго гвардейского пехотного полка, взял в дом этого денщика, мастера на все руки.

Кто сделал из резины и развилистой ветки первую рогатку маленькому Отто фон Лихову? Кто согнул лук из камышового тростника? На чьих плечах он скакал в бой, с метлой в одной руке, бумажным шлемом на голове и большим круглым щитом — большой крышкой от кастрюли из материнского хозяйства?

Кто постоянно являлся для белокурого мальчика, который теперь в качестве генерала фон Лихова поставлен над десятками тысяч людей, олицетворением мужества, сдержанности, преданности? Карл Зенфке, родом из Гоген-Лихова, никто другой.

Своим ростом гвардейца, узкими глазами на скуластом лице, светлыми гладкими волосами и больше всего взглядом, исполненным почтительности и усердия, Гриша как две капли воды походил на Зенфке.

Если бы генерал просто стал копаться в своей памяти, он не нашел бы там этого Карла Зенфке. Но живая копия в образе Гриши с каких-то высот глядела на него в эту минуту.

— Что за молодец! — произнес его превосходительство и вздохнул. — Да, время не то… — Он вспомнил о подростках из пополнения, которые несколько дней назад, в шлемах, вооруженные ручными гранатами, стояли перед ним на смотру. Тощие, незрелые юноши, обучавшиеся вместо мирных профессий солдатскому ремеслу. А здесь перед ним стоял настоящий воин, как бы нарочно созданный для войны, добрых 1,83 метра ростом, широкоплечий, с мускулистой грудной клеткой, с руками, готовыми колоть, и ногами, готовыми ринуться в атаку, с черепом, который шутя выдержит под каской удар прикладом.

— Спросите-ка его, говорит ли он нам правду? — бросил генерал переводчику, с участием следя за страстной игрой лица Гриши. А тот, не отрывая взгляда от глаз его превосходительства, торопясь и сбиваясь, стал сыпать уверения на русском языке. Переводчик, выведенный из состояния упорного равнодушия присутствием высокого начальства, переводил фразу за фразой.

— Он уверяет, что говорит правду. Он раскаивается в том, что не сделал этого с самого начала. Он хочет только одного — добраться домой. Весть о том, что там уже мир, вскружила ему голову. Поэтому он и бежал и страшно боялся, что в случае поимки ему пришлось бы, как бежавшему, оставаться годы в плену, после того как все пленные уже будут обменены. Поэтому он осквернил свои уста ложью. И это чистая правда, — он клянется своим георгиевским крестом и жизнью своего ребенка, которого еще не видал ни разу.

— Странный народ, — сказал его превосходительство.

— Право надувать принадлежит к неотъемлемым правам человека еще со школьной скамьи, — произнес в его оправдание Познанский.

К счастью, его превосходительство пропустил мимо ушей большую часть этой дерзкой правды. Ему бросилась в глаза странная одежда Гриши, и он спросил у ефрейтора, нельзя ли напялить на Гришу что-нибудь более приличное. Тот поспешил заверить, что обмундирования в цейхгаузе достаточно, но каждый каптенармус так же бережно расходует его, как господь бог молнии. Фон Лихов благосклонно рассмеялся.

— Так и следует, — сказал он, — на то он и приставлен к этому. Война еще не кончится ни сегодня, ни завтра, и наше добротное обмундирование пригодится для того, чтобы ребятам было тепло. Впрочем, куртка выглядит еще сносно, — утешил он сам себя.

— Изъян-то как раз на спине, ваше превосходительство, — доверительно сообщил ефрейтор, приказав Грише повернуться. Гриша догадался, о чем идет речь. Широкая улыбка обнажила на мгновение его крепкие желтоватые зубы, затем он, щелкнув каблуками, повернулся кругом. Его превосходительство неожиданно узрел спину, на которой большая заплата увековечила ужасное воспоминание о гранатном осколке.

Его превосходительство уставился на эту заплату. Грустный вздох на мгновение задержал его дыхание.

«Эта вшивая война стоила жизни и этому бравому молодцу. И все нет ей конца. Если верить некоторым признакам, она, пожалуй, опять развернется на этом фронте».

При всей самоуверенности генерала, все же боязливый вздох: «Доколе, о господи», — так и рвется из его уст. Молча он отпускает Гришу и ефрейтора и направляется к выходу.