Спорим, тебе понравится? (СИ)

Какова была реакция? Ну, бабуля впала в ярость.

Фурией забежала в мою комнату, когда я стояла на коленях у своей кровати и возносила молитву Богу за здравие мамы, и принялась с воплями переворачивать всё, в слепых поисках найти тот самый препарат, ком я себя напичкала. Не преуспев, взялась выворачивать всё из школьного рюкзака, а потом очередь дошла и до того самого чемодана, в котором я хранила свои «сокровища».

Наверное, не нужно напоминать, что именно там лежало? И что мне светило в том случае, если бы бабуля сунула туда свой разъярённый нос.

— Ба, там ничего нет, клянусь тебе!

— Открывай, сказала!

— Я не помню пароль. Он тут уже, сколько лежит-то? С самого переезда.

— Ещё и врёшь мне?

Да, вру! Вру и не краснею. Хочешь жить, умей феерично наваливать. Теперь я поняла, о чём именно толковал Басов.

— Богом клянусь, что нет! — покаянно сложила руки на груди и смиренно опустила голову в пол, вознося между делом молитву небу, чтобы меня пронесло.

Сомнительно, что Бог вообще есть в этом грешном мире! А иначе зачем бы он позволил издеваться над какой-то там мной, которая в своей короткой жизни не успела совершить ничего криминального? Почему он не вызверился на какого-то хулигана со стажем, злостного нарушителя правопорядка или таких, как те, что обижают меня в гимназии?

В чём тогда смысл всей этой веры?

— Бессовестная! Знаешь же, что мать больна и всё равно нам нервы треплешь. Специально отравилась, чтобы к себе внимание привлечь, да?

— Ба...

— Помолчи мне тут! — фыркает и отряхивается, словно по её морщинистой коже ползают противные насекомые.

Молчу. Нечего сказать. Только пытаюсь стоять ровно, не шевелясь и не давая понять, что мне больно от её слов. Если она почувствует, что это так, то не успокоится, пока не доведёт меня до внутренней сокрушительной истерики.

— Хоть что делай, но тебе ни за что не заменить Ирочку, — и всхлипывает, вытирая слёзы со щёк.

— Я и не пыталась, — сипло хриплю я, не смея поднять глаза и выхватывая острую вспышку боли за рёбрами.

— Куда тебе пытаться? Мы всё для тебя делаем — из дыры той увезли сюда, на море. К богу приобщаем, одеваем, обуваем, кормим. А ты что? Всю еду, да со рвотным в унитаз? Вот и как после этого к тебе относится нормально, Вера? Ты такая же неблагодарная выросла, как и твой чёртов... а-а, тьфу!

И ушла, оставляя меня стоять разбитой вазой посреди разбросанных вещей и попранными надеждами, что однажды мы станем нормальной семьёй, где я любимое чадо, для которого хотят самого лучшего.

Для меня не хотели ничего. Только от. И по максимуму — молись, не отсвечивай, молчи, будь никем и благодари за то, что тебе перепало.

В комнате убралась. Чемодан уже ночью, когда все уснули, открыла и перепрятала его содержимое по старым обувным коробкам, что стояли на шифоньере. И не зря.

Утром следующего дня бабушка всё-таки просветила мать о подвигах нерадивой дочери, и та нагрянула ко мне уже со своей ревизией, заставляя открыть мой бывший тайник. Вот только увидев там абсолютное ничто, родительница посмотрела на меня с тотальным укором в больных глазах и прошептала:

— Ты сплошное разочарование, Вера.

Я знаю.

Всё, прошла любовь. Завял помидор. Всё вернулось на круги своя.

И воспоминания того, что было, резанули мозги острой бритвой, а внутренности жалобно поджались, уже зная, что ждёт меня дальше.

Я никогда не стану доченькой или любимой девочкой, красавицей, умницей, светом в окне и дальше по списку. Я буду только досадной ошибкой.

Всегда...

Просто, потому что с самого своего появления на этот свет была неудобной. Вот и весь мой смертный грех — я всего лишь родилась.

Многие бы сказали — ну и чего ты пыжишься, стучишься в закрытую дверь, дура? А я вам отвечу — пройдите долгий многолетний путь в моих ботинках, а потом советуйте и судите. Все мы умные, всезнающие, диванные критики пока суровая реальность не покажет во всей красе, что всё в жизни возможно.

Бывает и так, что, казалось бы, твой родной человек рычит на тебя зверем, не обращая внимания на случайных прохожих на улице. Шипит змеёй. Больно тычет в спину тростью, подгоняя и припечатывая обидными словами. А ты терпишь, потому что кроме него и мамы у тебя больше никого нет.

Понимаете? Никого!

— На службу опоздаем, шевелись быстрее. Свечку за здравие Алечки ещё поставить надо.

— Бегу, баб.

— Ох, и бедовая ты! Останешься сегодня без сладкого.

Спасибо, Боже! Хоть какой-то плюс и минус лишние калории.

В церкви молитвы только за маму. Дальше воскресная школа. Бабуля караулит. На обратном пути снова шпыняет почём зря. Припоминает мне всё, что можно и нельзя. И только у самой входной двери в нашу квартиру замолкает, при матери лютовать на полную катушку, как раньше, всё ещё стесняется.

На моё счастье.

И я это счастье так хочу продлить, что на следующий день решаюсь не пойти на первый урок. Пропускаю алгебру. Отключаю телефон и бреду на набережную, где просто сижу на лавочке и смотрю на чаек.

С завистью.

Они свободны. А я заперта в этом теле, в этом городе, в этой школе и в этой семье.

И нигде нет мне места.