Спортивный журналист

На трентонской заправке передают по радио спортивную викторину, ответов ни на один вопрос я не знаю, хоть у меня и имеются обоснованные предположения. Чей рекорд побил Бейб Рут в 1921-м, когда ему стукнуло шестьдесят? Гарри Хейлманна, полагаю я. Правильный же ответ: свой собственный. Кто был назван «Самым ценным игроком» Младшей лиги сорок первого года? Джордж Келл, решаю я. Ответ: Фил Рицатто. Я доволен, в большинстве смыслов, тем, что не владею такой информацией и считаю спортивную журналистику не профессией, но проявлением приятного склада ума, скорее методой рассмотрения определенных явлений, чем сводом сведений и работой с ними. Построение обоснованных предположений доставляет мне удовольствие, поскольку позволяет видеть в себе обыкновенного человека, а не одушевленную программу на ФОРТРАНе, которая выплевывает статистические данные и сводит спорт к безвкусной бухгалтерии. Когда спорт прекращает существовать как предмет умозрений, пусть даже праздных, бесцельных и вводящих в заблуждение, что-то идет наперекосяк, какого бы мнения ни держался на сей счет Матт Грини, и, значит, тебе пора бросать это дело, пусть им занимаются клиометристы и компьютерные хитрованы из «Прайс Уотерхауз».

Добравшись до пересечения первого с пятьсот тридцать третьим шоссе, я поворачиваю на юг, к дому миссис Миллер. Мне хочется получить консультацию, пропущенную мною в четверг, а может быть, даже и полное прочтение моего будущего по ладони. Если, например, миссис Миллер сказала бы мне, что, опознавая Уолтера в морге, я рискую получить серьезный эмоциональный срыв, а может, и рискую детей моих никогда больше не увидеть, я бы задумался, а не полакомиться ли мне камчатским крабом, не провести ли ночь у телевизора в дешевом мотеле где-нибудь под Филадельфией, а к утру выработать новое мировоззрение. К чему глумливо усмехаться прямо в лицо зловещему пророчеству?

К несчастью, маленькое кирпично-асфальтовое ранчо миссис Миллер оказывается наглухо закрытым. Ни запыленных «бьюиков» на подъездной дорожке, ни привычного рычания добермана за оградой заднего двора. Миллеры (как их все-таки могут звать по-настоящему?) уехали отдыхать, я же пропустил не одну консультацию, а две подряд – знак сам по себе дурной.

Я сворачиваю к дому и сижу, как три ночи назад, и вглядываюсь в щель между задернутыми тяжелыми шторами, словно могу усилием воли поселить кого-нибудь за ними. «Случайно» нажимаю на клаксон. Я очень обрадуюсь, если щель расширится или дверь за пыльной металлической сеткой приоткроется на дюйм – как в прошлый раз. Миловидная племянница меня вполне устроила бы. Да и за короткий разговор с любой смуглой родственницей я готов заплатить десятку. Пусть она даже прорицать не умеет. Мне все равно стало бы лучше.

Однако ничего такого не случается. За спиной моей проносятся по шоссе машины, но никакая племянница из дома не выходит и ручкой мне не машет. И дверь не приоткрывается. Будущее – во всяком случае, мое – остается сомнительным, придется вести себя с повышенной осторожностью. Я сдаю задом на шоссе, чтобы поехать домой, и едва не оказываюсь под колесами следующего на юг огромного, гудящего тягача с прицепом, и челюсть моя, по которой два часа назад врезала Викки, снова начинает пульсировать.

Я проникаю в Хаддам с парадного, так сказать, хода, оставляю позади Кинг-Джордж-роуд и Банковскую улицу, миную северные лужайки Института, выезжаю на Площадь. Едва оказавшись в пределах Хаддама, я пытаюсь сообразить, что делать дальше, – и не могу, – а тут еще меня поражает недружелюбие городка, мелочность, с которой он отказывается хотя бы намекнуть на то, как мне надлежит поступить. Никакие приоритеты в нем не установлены, монументальные здания, позволяющие определить, где тут настоящий центр, отсутствуют, и организующая пространство главная улица – тоже. И я в который раз понимаю, каким он может быть тягостным и безгласным, городом, в котором ничего не происходит, который существует по воскресеньям лишь сам для себя – библиотека закрыта, зеленые шторы на ее окнах задернуты. Мастерская «Френчиз» заперта. «Кофе спот» пусто (лишь по столикам разбросаны номера «Санди таймс», оставленные завтракавшими посетителями). Вдали возвышается наполовину заслоненный деревьями Институт, муж и жена с их сыном, замешкавшиеся после утренней службы, стоят посреди Площади. Город представляется неожиданно чужим, непривычным, как Молин или Осло, обычное его безыскусное гостеприимство расточилось, словно в ожидании чего-то страшного, и резкий запах смерти сменил душок плавательных бассейнов, к которому я питаю такое доверие.