Споры об Апостольском символе

В заключение своей речи о Греко–Кафолической церкви историк старается указать: чт<5 сколько–нибудь отрадного можно открывать в положении этой Церкви. Наилучшим, наиболее надежным элементом данной Церкви он готов считать монашество, по крайней мере, монашество прежних времен. Монашество, по воззрению Гарнака, могло бы оказать сопротивление и задержать развитие традиционализма, интеллектуализма и ритуализма (все это, как известно, очень страшные вещи!). Почему? Потому что монах, по суждению историка, осуществлял, как думали христиане этой Церкви, идеал совершенного христианина; совершенным же христианином монах представлялся приверженцам Православия потому (слушайте!), что он «не считал необходимым для себя делом принадлежать к Церкви и принимать участие в освящении, которое сообщалось от нее» (!), Откровенно сознаемся, скажем мы, для нас совершенно непонятно, о каком таком монашестве говорит здесь Гарнак. Вероятнее всего, он говорит об аскетизме внецерковном, еретическом. А если так, то не удивительно, если Гарнак восхваляет этот род аскетов, и притом за то, за что мог их восхвалять лишь Гарнак и его последователи.

Продолжая описывать своих высокопробных монахов, этот историк не без восторга говорит: «Здесь были возможны свобода, самостоятельность и живой опыт; здесь удерживало свои права представление, что в религии имеет ценность только (!) испытанное на опыте, пережитое (!) и внутреннее (!)». Очевидно, Гарнак говорит о каких–то неверующих монахах. Но существовало ли такое монашество? Дело, впрочем, не в этом, а в том, что к глубокому прискорбию берлинского профессора, это «идеальное» монашество не оправдало тех надежд, которые можно было бы возлагать на них, конечно, с точки зрения немецкого истолкователя «сущности христианства». В позднейшие времена Греко–Восточной церкви монашество, по суждению автора, изменило своему прежнему характеру. «Драгоценное (?) разъединение между Церковью, объятой духом мира сего, и монашеством исчезло (исчезло истинное бедствие, заметим мы. — А. Л.), и от того счастья (der Segen), которого можно было ожидать, остался едва заметный след. Мирская Церковь не только подчинила себе монашество и наложила на него свое ярмо, но и в значительной степени привнесла в монастыри свое омирщение». (Суждения, очень напоминающие сетования наших раскольников.) Греческие и вообще восточные монахи, скорбит историк, в настоящее время сделались органами самых низших и самых худших церковных функций, органами по части иконопочитания и поклонения мощам, вообще страшнейших суеверий и тупоумнейшего колдовства (Zauberei).

Далее Гарнак обращается к изложению главных своих похвал в честь Греко–Восточной церкви. Но наперед еще раз подвергает поруганию нашу Церковь. Он предлагает себе вопрос: «Насколько модифицировалось Евангелие в этой Церкви, и что еще сохранилось в ней в этом отношении?» и дает такой ответ: «Я не ожидаю себе ни малейшего противоречия (от кого? от немецких студентов? — А. Л.), если отвечу на вопрос так: это официальное церковничество с его культом, с его священниками, со всеми (?) сосудами, ризами, св. угодниками, образами и амулетами, с его постной дисциплиной и его праздниками — совершенно не имеет ничего (gar nichts) общего с религией Христа. Все это не более как античная религия, сдобренная немногими евангельскими понятиями; или лучше сказать: это античная религия, всосавшая в себя Евангелие» (!). Но вслед за тем Гарнак, подчиняясь неизвестно какой логике, заявляет следующее: «Благодарение Богу! В запустелом здании этой церковности еще сохранилась возможность нового появления самостоятельной (?), внутренней жизни; здесь также раздаются еще Христовы изречения, достигая слуха посетителей храма. В этой Церкви, несмотря на вышеуказанные недостатки, хотя и в умеренной степени, но сохраняется познание Евангелия. Слово Божие, хотя его только бормочут священники, поставляется в этой Церкви на самом высоком месте, и тихое влияние, какое оно производит, не подорвано. Между христианами, будь ли то священники или миряне, встречаются такие, которые исповедуют Бога отцом милосердия и признают Его руководителем в их жизни, а Иисуса Христа любят, не потому что Он исполненное таинственности Лицо, но потому что сияние Его сущности от Евангелия проникает в их сердце, и это сияние сообщает свет и теплоту собственной их жизни. Я опять пользуюсь случаем сослаться на прежде упомянутые нами «деревенские рассказы» Толстого, эти безыскусственные произведения; я могу также указать на свои собственные наблюдения и опыт[21] в доказательство того, что у русских крестьян и низшего духовенства, невзирая на иконопочитание и поклонение мощам, замечается, однако же, сила искренней преданности Богу, тонкость нравственного чувства и деятельная братская любовь, происхождение каковых следует относить к Евангелию».