Спроси у пыли

Ее руки обвили мою шею. Она притянула меня к себе и вдруг впилась зубами в нижнюю губу. Боль обожгла с головы до пят. Я колотил Камиллу до тех пор, пока она не отцепилась. И потом, откинув руку на соседнее сиденье, она улыбалась и наблюдала, как я улепетываю в отель.

Я достал платок и приложил к губе, на материи осталось кровяное пятно. В сумраке коридора я шел к своей комнате, и как только дверь закрылась за мной, огромное желание, которое так упиралось до этого, вдруг возникло и охватило меня. Оно крошило мой череп, донимало зудом в пальцах. Я бросился на кровать, схватил подушку и разодрал ее.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Весь следующий день я думал о нашей поездке. Я вспоминал ее смуглую наготу и жестокий поцелуй, ее дыхание, словно морская прохлада, и я видел себя: бледного и невинного, втягивающего свое формирующееся брюхо, стоя на песке и подбоченясь. Я мерил свою комнату шагами — туда-сюда, и к обеду вымотался так, что даже не мог без стона смотреть на свое отражение в зеркале. Усевшись за машинку, я ударил по клавишам, я изливал на бумагу свою версию произошедшего, я барабанил с такой яростью, что моя портативная машинка отползала от меня и металась по столу. На бумаге я подкрался к ней коварным тигром и одним прыжком подмял под себя, подавив сопротивление звериной силищей. Все закончилось ее слабым трепыханием подо мной, в песке, слезами и мольбой о прощении. Здорово. Превосходно. Но когда я перечитал написанное, все показалось мне вздорным и глупым. Я разодрал страницы и вышвырнул.

Зашел Хэллфрик. Он был бледен, его била дрожь, кожа сморщилась, как сырая бумага. Он завязал с выпивкой — теперь ни капли в рот. Усевшись на кровать, он стал хрустеть костлявыми пальцами и завел ностальгический разговор о мясе: о старом добром стейке, которым он лакомился у себя на родине в Канзас-сити, о восхитительной вырезке и отбивных из нежного мяса молоденьких барашков. Но здесь, в Стране вечного солнца, ничего этого нет, потому что скоту нечего жрать, кроме высохших сорняков и горячего песка, здешнее мясо кишит червями, и продавцы подкрашивают его, чтобы оно выглядело кровавым, и не одолжу ли я ему 50 центов? Я дал ему деньги, и он отправился к мяснику на Олив-стрит. Вскоре после его возвращения по всему этажу пополз острый аромат жареной печенки с луком. Я заглянул в его комнату: Хэллфрик сидел перед полной тарелкой, рот его был набит, челюсти остервенело трудились. Он помахал мне вилкой и проговорил сквозь набитый рот: «Я этого не забуду, малыш. Я отплачу тебе тысячу раз».

Я почувствовал голод и, спустившись в ближайший ресторан на Энжелс-Флайт, заказал себе такое же блюдо. Поужинав, я тянул время, сидя с чашкой кофе. Я знал, что в конце концов все равно окажусь в «Колумбийском буфете». Стоило лишь мне прикоснуться к ране на губе, я чувствовал, как во мне вспыхивает злость, которую затем сменяет сильное возбуждение.

Но когда я дошел до «буфета», то войти не осмелился. Я перешел на другую сторону улицы и стал наблюдать за Камиллой через окно. Белых туфель на ней уже не было, и казалось, что она вполне счастлива, управляясь со своим подносом.

И вдруг у меня возникла идея. Я мигом отмахал два квартала и заскочил в здание телеграфа. И вот я сидел перед чистым бланком телеграммы с колотящимся сердцем. Слова корчились на бумаге: «Я люблю тебя, Камилла, и хочу жениться на тебе. Артуро Бандини». Когда я расплачивался, клерк глянул на адрес и сообщил, что телеграмма будет доставлена в течение 10 минут. Я поспешил обратно. Укрывшись в ближайшем подъезде, я стал ждать появления почтальона.

К моменту, когда я увидел его, выворачивающего из-за угла, я уже осознавал, что телеграмма — грубая ошибка. Я выскочил на улицу, остановил почтальона и стал объяснять ему, что это я написал телеграмму, но теперь не хочу, чтобы ее доставили адресату: «Это просто ошибка», — аргументировал я. Но он и слушать ничего не хотел — длинный, худой, с прыщавым лицом. Я предложил десять долларов. Он покачал головой и улыбнулся как-то многозначительно. Двадцать долларов, тридцать.

— Нет, даже за десять миллионов, — был его ответ.