Спроси у пыли

Сэмми пошел по направлению к улице. Она догнала его, и они пошли рядом, а я остался один, ужасаясь и вяло ухмыляясь тому, что я наделал. Как только они скрылись из виду, я вылез из машины и вернулся в свою комнату. Я поверить не мог в то, что сотворил. Усевшись на кровать, я попытался вытравить этот эпизод из своей памяти.

Вдруг в дверь постучали. Я и ответить ничего не успел, как дверь распахнулась, и я увидел женщину, которая смотрела на меня и как-то очень своеобразно улыбалась. Это была не высокая и не красивая женщина, но вполне зрелая и привлекательная с черными и беспокойными глазами. Они сверкали — глаза женщины, хватившей слишком много бурбона, — очень яркие, почти стеклянные и чрезвычайно дерзкие. Она замерла в дверном проеме и молчала. Одета она была со строгой тщательностью: черный жакет с меховой отделкой, черные туфли, черная юбка, белая блузка, в руках — ридикюль.

— Здравствуйте, — вымолвил я.

— Что вы делаете? — неожиданно спросила она.

— Просто сижу.

Я перепугался. Присутствие и вид этой женщины парализовали меня. Возможно, шок вызвало неожиданное ее появление, возможно, этому способствовало мое неуравновешенное состояние в тот момент, но ее близость и этот сумасшедший блеск стеклянных глаз вызывали во мне желание наброситься на нее и избить, так что мне даже пришлось сдерживать себя. Правда, длилось это совсем недолго, и вскоре странное желание исчезло. Женщина прошлась по комнате, не отрывая от меня надменного взгляда. Я отвернулся и стал смотреть в окно, смутила меня не ее надменность, нет — странное желание снова пронзило меня, словно пуля. В комнате запахло духами, такой аромат витает в холлах роскошных отелей, все это окончательно выбило меня из колеи.

Когда она подошла ко мне совсем близко, я даже не встал, только набрал воздуху полную грудь и наконец снова отважился посмотреть на нее. Кончик нос у нее был слегка толстоват, что, впрочем, не выглядело уродством, толстые губы она не румянила, их истинный цвет был розовый. Но вот что действительно меня притягивало в ней, так это глаза: их ослепительный блеск, их животное жизнелюбие и бесстыдство.

Она повернулась к столу и выдернула лист из печатной машинке. Я не понимал, что происходит, просто сидел и молчал. Я уловил запах спирта в ее дыхании и еще очень специфичный и в тоже время характерный дух разложения, сладковатый и претящий, дух старости, дух женщины, превращающейся в старуху.

Она бегло просмотрела текст, он не впечатлил ее, и она швырнула бумагу через плечо, лист вошел в штопор и рухнул на пол.

— Плохо, — резюмировала она. — Вы не писатель. Совсем не умеете излагать.

— Большое спасибо, — сдержанно отреагировал я и попытался выяснить причины столь необычного визита.

Но женщина, похоже, утратила способность воспринимать чужие вопросы. Тогда я подскочил с кровати и предложил ей единственный свой стул. Она поглядела задумчиво сначала на стул, затем на меня и, усмехнувшись такой пустой затее, как просто сидение, отказалась. Она пошла по комнате, читая надписи, которые я расклеил на стенах. Это были цитаты, выписанные мной из Менкена, Эмерсона и Уитмена. Она фыркала на каждую выдержку. Фу, фу, фу! При этом топорщила пальцы и кривила губами. Наконец странная гостья уселась на кровать, скинула жакет на локти, руки в боки и уставилась на меня с недопустимым презрением. Медленно, с надрывом она продекламировала:

Кем быть мне, как не пророчицей и лгуньей,
Чья мать лесная ведьма,
а отец монах заблудший?
Зачатой на распятье и в пучине вод рожденной,
Кем быть мне,
как не дщерью, дьяволом крещенной?

Это была Миллей, я сразу узнал ее стихи, а она все читала и читала. Наверное, она знала из Миллей больше, чем сама Миллей. Закончив декламацию, она посмотрела на меня и воскликнула:

— Вот это литература! Вы и понятия не имеете, что такое настоящая литература! Да вы просто болван!

К тому времени мои душевные тоны только-только стабилизировались, но после такого вероломного оскорбления во мне снова забушевал ураган.

Я попытался возразить, но она прервала меня и, словно невозмутимый Бэрримор, заговорила на низких, трагичных тонах о том, какая на всем этом лежит печать грусти, глупости, абсурда и сострадания к такому бездарному и беспомощному писателю, каким являюсь я, погребенному навеки в дешевом отеле Лос-Анджелеса, крапающему банальности, которые никто и никогда в мире читать не будет.

Она повалилась на спину, подложила руки под голову и, глядя в потолок, мечтательно заключила:

— Сегодня вы будете любить меня, вы, литературное посмешище… Да, сегодня…

— Скажите, что все это означает? — не выдержал я.

Она улыбнулась.

— Разве не ясно? Вы никто, я, возможно, и была кем-то, поэтому соединить нас может только любовь.