Спрут

Столовая была великолепна. Три стены, расписанные маслом, представляли собой одну общую картину; она достигала в высоту футов десяти, узенькие филенки черного дуба отделяли разные сцены друг от друга. На картине были изображены сюжеты из «Romaunt de la Rose»[28], и в ней сквозила легкая, изящная аллегоричность. Тут были и пылкие юноши, голубоглазые, прекрасные и непорочные, и дамы с диадемами на головах, в золотых опоясках и в воздушных мантилиях, и очаровательные юные девушки с белоснежными шарфами в руках, с распущенными золотыми волосами, в одеждах из белой венецианской парчи, с охапками цветов в руках. Весь этот кортеж дефилировал на фоне лесных прогалин, вековых дубов, намечающихся в глубине фонтанов и широких полян, заросших нарциссами и розами.

Больше ничего затейливого в столовой не было. У четвертой, свободной от картины стены стоял гигантских размеров буфет, украшавший в эпоху позднего Ренессанса банкетную залу какого-то итальянского дворца. Он почернел от времени, и на темном строгом фоне его дерева особенно красиво сверкали тяжелые серебряные блюда и еще более тяжелые хрустальные вазы и бокалы.

Первыми подали привезенные с Голубого мыса устрицы, которые лежали на горках ледяной стружки.

Два лакея тотчас же начали наполнять бокалы охлажденным го-сотерном.

Миссис Джерард, весьма гордившаяся своими обедами, никогда не могла устоять перед соблазном побеседовать с гостями об их качестве и, наклонившись к Пресли и миссис Сидерквист, сказала:

— Мистер Пресли, вам не кажется, что вино излишне охлаждено? Я нахожу bourgeois[29] держать на льду такое тонкое вино, как го-сотерн, а уж положить на лед бордо или бургундское — это просто преступление!

— Оно с ваших собственных виноградников, да? — спросил Джулиан Лэмберт. — Мне кажется, я узнаю букет.

Стремясь поддержать свою репутацию «fin gourmand»[30], он считал своим долгом дать оценку каждому новому блюду.

Маленькая Онория Джерард повернулась к Пресли.

— У папы собственные виноградники на юге Франции, — пояснила она. — Он ужасно привередлив в отношении вин, на калифорнийские и смотреть не хочет. Я поеду туда на будущее лето. Наши виноградники находятся около прелестной деревушки — Ферьере!

Онория была очень красива — хрупкая, изящная, в пастельных тонах, похожая на фарфоровую куколку. На ней не было никаких драгоценностей, надетое впервые сильно декольтированное вечернее платье открывало совсем еще детские плечи и шею прелестного рисунка.

— Да, — продолжала она, — я первый раз еду в Европу. Ах, как чудно! У меня будет собственная камеристка, и мы с мамой собираемся попутешествовать, поедем в Баден, Гамбург, Спа, Тироль. Чудно, правда?

Пресли согласился с ней, произнеся несколько ничего не значащих слов. Он медленно потягивал вино, обводя взглядом роскошную комнату с ее мягким золотистым освещением, блеском серебра и хрусталя, красивых женщин в изысканных туалетах, вышколенных, почтительных слуг, прекрасную сервировку, хрусталь, чеканное серебро, дрезденский фарфор. Это было Богатство, зримое, выставляемое напоказ, столь огромное, что с тратами здесь, очевидно, и не думали считаться. Это был дом Вельможи, Железнодорожного Магната.

За все это, выходит, заплатили фермеры. Ради этого завинчивал гайки и давил всех Берман! Ради этого пошел на преступление и на каторгу Дайк! Ради этого стал предателем Лаймен Деррик, был разорен и сломлен Губернатор, застрелен Энникстер, убит Хувен!

Подали суп «pure a la Derby»[31] и к нему крошечные пирожки и тартинки с тончайшими ломтиками ветчины, посыпанной сыром пармезан. Полагавшееся к этому вино, — как стало известно из пояснений миссис Джерард, — было хересом 1815 года.

Миссис Хувен перешла улицу. Смеркалось. Не зная города, она забрела в ту часть его, куда опытные нищие избегали заглядывать. На улицах было пусто. По обе стороны улицы квартал за кварталом шли внушительные особняки, залитые светом, кипевшие жизнью. Но тротуары были пусты.

— Мама, — хныкала Хильда, — у меня ножки болят. Понеси меня.

Напрягая последние силы, миссис Хувен взяла девочку на руки и бесцельно потащилась дальше.

И опять этот рвущий сердце плач голодного ребенка, умоляющего беспомощную мать:

— Ма-а-ма, кушать!

— Господи Боже ты мой! — воскликнула миссис Хувен, крепко прижимая к себе девочку, и слезы покатились у нее по щекам. — Не надо так, девочка, не надо! Ты мне надрываешь сердце. Где я достану тебе поесть? Сегодня у нас нет ничего на ужин, ничего, ничего!

— А когда ты опять дашь мне молочка и хлебца, мама?

— Завтра, Хильда… Скоро… немножко погодя… Что же будет с нами, что будет с моей доченькой?

Она продолжала идти вперед, одной рукой прижимая к себе Хильду, другой хватаясь за решетку, тянувшуюся вдоль тротуара. Наконец показался прохожий — молодой человек в пальто и цилиндре. Когда он проходил мимо, миссис Хувен протянула к нему трясущуюся руку.

— Господин, помогите, подайте, Христа ради, бедной женщине!

Но тот, не замедляя шага, прошел мимо.

Подали рыбное блюдо — ломтики вымоченного в белом вине окуня и мелкие фаршированные лососи в грибном соусе.