Спрут

Вне всякого сомнения, из трюма должен был быть еще один выход, какой-нибудь трап, но которому можно выбраться на палубу. С трудом переставляя в пшенице ноги, Берман выставил вперед руки и побрел в потемках. Дышать становилось все труднее; в рот и в нос попадало больше пыли, чем воздуха. Порой он совсем не мог продохнуть и только давился, судорожно ловя воздух широко разинутым ртом. Найти выход он так и не смог, нигде не было ни трапа, ни лестницы. Продвигаясь в темноте, он все время больно ушибался о металлические бока корабля, то лбом, то костяшками пальцев. Наконец убедившись, что никакого скрытого выхода ему не найти, он с трудом потащился к исходной точке, к люку. Уровень пшеницы под люком тем временем заметно поднялся.

- Сволочь! - выругался Берман.- Что же делать? Эй, кто там есть на палубе! - заорал он.- Помогите!

Ровный металлический стук пшеницы заглушил его голос. Он сам еле расслышал его. Кроме того, ему стало ясно, что стоять под открытым люком нельзя. Летящие во все стороны от общей струи зерна больно секли лицо, словно гонимая ветром ледяная крупа. Это было настоящей пыткой; саднило руки, один раз его чуть не ослепило. Вдобавок все новые волны пшеницы, скатывавшиеся с холмика под желобом, норовили отбросить его назад; ударившись о колени, они завивались вокруг ног, не давая идти.

Он снова отступил, попятился от желоба, остановился и еще раз крикнул. Но напрасно: голос вернулся к нему, не в силах пробиться сквозь грохот скатывающегося зерна, и Берман с ужасом заметил, что, как только он останавливается на месте, его начинает засасывать пшеница. Не успел он опомниться, как снова оказался в ней по колено, и сильный поток зерна, лившийся с беспрестанно разрушавшегося и вновь восстанавливающегося холмика под желобом, подбирался к бедрам, сковывая движения.

И вдруг на него напала паника. Страх смерти, отчаяние зверя, попавшего в капкан, охватили его: он начал дрожать как осиновый лист. С воплем выбрался из пшеницы и снова рванулся к люку, однако, подобравшись к цели, споткнулся и упал прямо под струю пшеницы. Свистевшие в воздухе бесчисленные зерна безжалостно хлестали его но лицу, больно жалили, впивались в кожу, будто по нему стреляли из дробовика. Кровь струилась по лбу и, смешиваясь с мякинной пылью, залепляла глаза. Он еще раз с величайшим усилием встал на ноги. Но обвалившийся в это время холмик засыпал его по пояс. Пришлось отступать - назад, еще раз назад, еще, хватаясь за воздух, падая, вставая и отчаянно призывая на помощь. Он уже ничего не видел; стоило ему разлепить забитые пылью глаза, как в них начиналась острая боль, будто от уколов иголкой. Рот был полон пыли, губы от нее пересохли; его мучила жажда, вместо крика из надорванной глотки вырывался,- и тотчас обрывался,- полузадушенный стон.

И все это время в трюм неустанно, неумолимо, как некая наделенная свободной волей сила, устремлялась пшеница - вечная, надежная, непременная.

Берман отступил в дальний угол трюма, сел, прислонившись спиной к металлическому корпусу корабля, и попытался собраться с мыслями, успокоиться. Ведь должен же быть какой-то выход, не может же он умереть подобной смертью, потонуть в этой кошмарной массе, ни жидкой, ни твердой, а черт знает какой. Только вот что предпринять? Как добиться, чтобы его услышали?

Но пока он размышлял об этом, конусообразный холмик под желобом опять обвалился и неровная, взъерошенная волна, докатившаяся до того места, где он сидел, засыпала ему кисть руки и ступню.

Берман вскочил, дрожа всем телом, и кинулся в другой угол.

- Боже мой! - вскричал он.- Боже мой, надо что-то делать, не теряя ни минуты!

Уровень пшеницы снова повысился, ноги все глубже уходили в шевелящуюся массу. Берман снова отступил и опять, еле передвигая ноги, стал пробираться к подножию холма, крича истошным голосом, так что в ушах зазвенело и глаза полезли из орбит,- однако неумолимая волна снова погнала его назад.

И началась страшная пляска смерти: человек корчился, увертывался, падал, вставал и затравленно метался; а пшеница все текла и текла, заполняя все уголки трюма, и уровень ее медленно, неотвратимо подымался. Теперь она была ему уже по пояс. Обезумев от страха, с окровавленными руками и сорванными ногтями, он начал раскидывать зерно, чтобы отступить назад, но сразу же изнемог и остановился, борясь за каждый глоток насквозь пропыленного воздуха. Подкатывающаяся волна пшеницы заставила его встрепенуться, он вскочил и завозился в зерне, стараясь спастись от ее наступления, но, ослепленный мучительной резью в глазах, сильно ударился лбом о стенку корабля, разбившись в кровь. Повернул назад и остановился, пытаясь собраться с мыслями, но новая волна разом засыпала его до самых колен. Страшная усталость одолевала его. Стоять на одном месте - значило уйти в пшеницу с головой и погибнуть; сидеть или лежать - значило оказаться засыпанным еще скорее; и все это в темноте, в трюме, где уже сейчас нечем было дышать; и все это, сражаясь с врагом, которого не ухватишь, борясь с морем пшеницы, которую не остановишь!