Спустя несколько времени

На даче было одно место, разительно не похожее на все остальные кабинет Назарова. Назаров приглашал туда редко, и Складнева всякий раз поражало: такой порядок, такая чистота царили в нем, что ему на ум приходило сравнение с девичьей спальней, хотя никогда он эту спальню не видел.

Кабинет был просторный, светлый, с окнами на березовую рощу - тут хочешь не хочешь, думал Складнев, а начнешь писать. У окна стоял массивный письменный стол, две стены в застек-ленных, фабричной работы, стеллажах с книгами, третья же, у входной двери, свободна, на ней висела чья-то гипсовая маска, картина, написанная маслом, по манере напоминающая Сезана, и хороший фотопортрет Марины Цветаевой. Солидный кабинет солидного писателя. Но как-то уж холодно, рационально и совсем не в натуре Назарова. И Складнев ничуть не удивился, узнав, что Назаров работает вовсе не здесь, а в крохотной, как чулан, боковой комнатушке, в которой царил невообразимый ералаш. Книги лежали на полу, на продавленном диване, подоконнике, стены увешаны плохо выделанными звериными шкурами, ружьями, патронташами и прочей охотничьей справой. И пахло здесь остро: ружейным маслом, едким табачным дымом, зверем.

Работал Назаров за обычным канцелярским однотумбовым столом и все свои музыкальные, наполненные запахами и шорохами рассказы отстукивал на старенькой, купленной еще в студенческие годы пишущей машинке "Москва".

Как-то он признался: "Я в той светелке намерзнусь, надумаюсь - и сюда, в берлогу. Замысел у меня обычно там рождается. Поверишь, пока бегу вниз, боюсь все из головы вытрясти. Потому на машинке я сначала вроде заготовки делаю и откладываю на недельку, на две, а то и на год. А потом уже тачать начинаю основательно, мутную водичку этак раз десять сливаю, пока не почувствую - звенит. В лучшие времена я из светелки в берлогу раза по три с лестницы скатывался. Один раз так хряснулся, что неделю присесть не мог".

Вообще же о творчестве, о самом процессе Назаров говорить не любил, да Складнев и не спрашивал: дело это всегда тонкое и деликатное, и его бесило, когда какой-нибудь пронырливый газетчик лез к Назарову со своими вопросами: как вы пишете? Сидя или стоя, как Хемингуэй? И не ставите ли, как Флобер, ноги в таз с холодной водой? Назаров обычно отшучивался. Одного кинорежиссера он с серьезным видом убеждал, что замыслы его лучших рассказов у него возникли в... бане.

Любопытная деталь: в рассказах Назарова почти отсутствовал юмор, устная же его речь была наполнена шутками, веселыми байками, и компания за столом, случалось, покатывалась от хохота.

А было Назарову совсем не до шуток - вновь появились боли и как раз там, где оперировали. Можно было предполагать... Но выяснилось, сдало сердце, которым он так гордился. "Оно у меня железное,- говорил Назаров,- я и сейчас, на шестом десятке, тридцать верст отмахаю, и хоть бы что".

Верно, ходок Назаров был прекрасный. Раз Складнев увязался с ним на охоту,- разрешили отстрел лосей,- так все проклял, на первых же десяти километрах взмок, натер ногу. К счастью, рядом оказалось шоссе, и в Москву Складнев прибыл на огромном молоковозе.

Сейчас, на кладбище, он с недоумением думал, чем, в сущности, был интересен Назарову? Почему Назаров всякий раз так искренне радовался его приходу? Одиночество? Heт, не только. Тогда что? Интересным человеком Складнев себя не считал. Быть в центре внимания, занятно рассказывать не умел. Да и что он мог рассказать?

Проблема, которой занимался, была настолько специфичной, что в ней разбирались только узкие специалисты.

А даром популяризаторства Складнев не обладал. О его монографии, вышедшей в издательст-ве "Медицина", один академик сказал: "Этак, батенька, вы там все закрутили, что я, старый дурак, ничего не понял. Писать надобно для публики, для коллег..."

Но Назаров умел его растормошить, заставить говорить. Интересовался он решительно всем и вопросы задавал, что называется, путные, выказывая понимание институтской жизни и вообще жизни ученых. "Уж не роман ли ты надумал писать, Андрюша, про ученых и меня в заглавной роли вывести? спросил как-то Складнев.- Больно уж ты меня разглядываешь, как вошь в бинокулярную лупу".

Назаров засмеялся. "Где уж нам, дуракам, чай пить. Тут новеллку высидишь, семь потов сойдет. Роман - он либо для великих, либо для бездарей".

Может, Назарову нравилось умение Складнева терпеливо слушать? Редкий дар по нынешним временам, а в писательской среде и совсем исчезнувший. Как Складнев убедился, большинство писателей могли говорить только о себе и оскорблялись, просто сатанели, если их пытались перебив или свернуть разговор на какую-нибудь другую тему.

А чем привлекал сам Назаров, почему его, Складнева, так тянуло к нему? Ведь дружить с ним было непросто... И редко общение с Назаровым оставляло на душе ощущение ясности и покоя, чаще все-таки это была неудовлетворенность, желание как-то по-другому, с неожиданного ракурса взглянуть на жизнь.