Спустя вечность

Однако в детстве я никогда не чувствовал, что ум мамы сильнее ее чувств, и того и другого у нее было в избытке. И мы никогда не засыпали без того, чтобы со всех четырех детских кроваток не слышалась вечерняя молитва. Думаю, что и отец и мама находили красивым этот благочестивый обычай, их трогал поэтический смысл стихов, в которых звучала просьба защиты у Всевышнего.

Вообще, нельзя сказать, чтобы мама была благочестива, для этого она была слишком беспокойной натурой, поглощенной «светскими» ценностями жизни, но она очень бережно относилась к старинному благочестию, которое, безусловно, руководило ею и сопровождало ее до последнего дня, по крайней мере, мне хочется верить, что так было.

Старое пианино. Оно стоит в большой гостиной на том же месте, на котором стояло во времена моего детства. Его привезли вместе с другими вещами, и оно благополучно перенесло переезд. Сделанное уважаемой фирмой и отлично настроенное, оно обладало чистым хорошим звуком.

Отец на свой лад был музыкальный человек. Его творчеству присуща редкая музыкальность, тончайшие нюансы стиля и поэтических выражений, но он никогда не учился музыке. Он хорошо чувствовал мелодию, однако сам играть не умел, и, думаю, ему часто этого умения не хватало. Не зря он наделил Нагеля ^{18}музыкальным даром, вложил ему в руки скрипку и позволил удивить всех своей игрой — пусть даже эта победа длилась недолго!

В дни моего детства в еженедельном журнале для дома — «Йеммет», печатались так называемые «волшебные ноты». По этой системе каждый человек мог научиться играть на фортепиано. Отец вырезал эти страницы, если не ошибаюсь, это были в основном рубрики с буквами. Некоторое время он изучал их, в первую очередь ради нас с братом, ибо наши занятия шли не слишком успешно. Что касается его самого, он не питал никаких иллюзий и, думаю, к лучшему — у него были свои «волшебные ноты».

Но мы с мамой ездили в Гримстад к фрёкен Ине Йоргенсен, которая давала уроки игры на фортепиано. Мама преуспела больше нас, у нее уже была некоторая подготовка — она занималась музыкой в детстве. Тогда же в магазине «Трио» в Гримстаде она купила гитару. Мы часто покупали там разные вещи, потому что его хозяин Симонсен торговал всеми товарами, необходимыми для дома, за исключением продуктов. Поупражнявшись в игре на гитаре, мама вскоре уже могла аккомпанировать нам некоторые песенки. Не тогдашние шлягеры, разумеется, — с появлением на норвежкой эстраде Эрнста Ролфа появились и они — она играла нам мелодии и песенки, которые помнила с детства. У поэта-романтика Бернхарда Северина Ингеманна ^{19}я нашел старое стихотворение и как будто услышал звонкий детский хор, который старательно выводил под незатейливый аккомпанемент мамы в нашей детской в Нёрхолме:

Мир опустился над страной,
Усадьбы крепко спят,
Лишь звезды сонные с луной
О чем-то говорят.

Отец очень высоко ценил Ингеманна. Своим глухим голосом он скандировал его отточенные стихи «Прекрасна Земля» ^{20}. Это была дань уважения мастера своему давно умершему коллеге — Времена придут, времена уйдут…Мудро сказано.

Отец с мамой часто говорил о лирических стихах, потому что молодые, тогда еще только начинающие поэты Улаф Булль, Вильденвей, Альф Ларсен и другие, присылали ему свои сборники, отец благодарил за них и даже щедро одаривал молодых коллег, нуждавшихся в деньгах. Однако в статьях и речах, нисколько не умоляя заслуг молодых поэтов, он всегда возвращался к Бьёрнсону ^{21}— «нашему величайшему лирику и величайшей личности». Кстати, когда профессор Габриель Лангфельдт в психиатрической клинике спросил, кем он восхищался больше всего, он ответил: «Бьёрнсоном, разумеется, и покончим с этим!»

В старом картофельном погребе под главным зданием Нёрхолма я увидел знакомые записи: имена и даты начала XX века, написанные карандашом на внутренней стороне двери и дверного косяка. Я обратил на них внимание еще в детстве и часто думал, что тоже мог бы начертать здесь свое имя для потомков! Но у меня вечно не оказывалось с собой карандаша, и потому из моей затеи ничего не вышло. Сегодня мне по-прежнему неизвестны эти имена, хотя даты не такие уж и старые и я мог бы знать людей, которые работали в этом темном погребе.

Но вот я нашел имя, почти уничтоженное плесенью и сыростью — Эдвин. Фамилия отсутствовала. Кто был этот Эдвин?..

Должно быть, это тот, кто когда-то владел соседней с нами усадьбой, она называлась Малой — Лиллеёйгарн в противоположность Большой — Стуреёйгарн, находившейся далеко от нас. Эдвин был худощавый, добрый и симпатичный человек, его дети были наши с Арилдом ровесники. Я часто играл с его старшим сыном и однажды стал свидетелем небольшой драмы, которая на некоторое время взволновала всех в нашем приходе.