Сребропряхи

Довольно шаблонная сцена. Подобные праздники давно в зубах навязли, думает Фараон. Гербы, фонарики, господа с моноклями… Мухи дохнут… Он подавляет зевоту и тут же догадывается, почему стало скучно. Потому что отсутствует Румму Юри, этот курокрад и фигляр. Сцену в саду завершает заключительный аккорд — своего рода взрыв бомбы. Гимн, царский гимн. Естественно, фильм идет без звука, однако старинный вальс, исполняемый на шарманке, а также «Боже, царя храни» Мадис разыскал в фонотеке. Так вот сейчас звучит гимн.

Самое занятное то, что этот тяжеловесный мотив, эта давно уже мертвая, сгнившая в мусорной яме истории вещичка производит ошеломляющее впечатление не только на остзейских баронов, но и на Павла Вара, старого коммуниста. В чем тут дело? Ведь он же прекрасно знает, что прославляемый в этом гимне царь был просто паразитом на теле трудового народа. Даже помнит, как выглядел этот царь-кровопийца на картинке в учебнике истории… Уму непостижимо! Видно, Картуль умеет поймать сразу двух зайцев!

Обо всем этом Фараон раздумывает, рассеянно глядя на экран, где сейчас вновь мелькают малоинтересные кадры: сцена на ярмарке — Румму Юри и лошадиные барышники; пейзажи (и почему Картуль выбрал для съемок такие невыразительные виды Центральной Эстонии?); одинокая полузасохшая липа у старой корчмы, потом мечты Румму Юри. Сомнительные мечты о будущем: неумелые, явно непривычные к крестьянской работе юнцы, очевидно, учащиеся, с граблями в руках ворошат сено под неестественно голубым небом на фоне пасторального пейзажа.

— Тут что, неправильное освещение или это лабораторный брак? — спрашивает Фараон.

— Это утопический социализм, — кратко отвечает Картуль. Фараон усмехается, но, поскольку худсовет наблюдает за его реакцией, эта усмешка быстро исчезает.

Невеста Румму Юри не приводит Фараона в восторг, типаж вроде бы подходящий, но игра этой незнакомой актрисы смахивает на самодеятельность. Можно бы что-нибудь поинтереснее найти, а то драма этой дамочки как-то мало трогает. Да и Румму Юри, расставаясь, не очень-то переживает.

Мадис тоже пребывает в некотором недоумении относительно Марет. И что я в ней нашел?.. Пожалуй, пора ставить точку. На принадлежащих барону часах вместо цифр знаки зодиака. Как видно, наши с ней знаки не благоприятствуют друг другу. Впрочем, это можно обдумать потом, сейчас не стоит отвлекаться. Да, без ножниц здесь не обойтись.

Пиршество в саду плохо смотрится, многие кадры — просто лабораторный брак. Но вот опять Румму Юри. Он выглядит таким одиноким, когда крадется по коридорам, слушает игру барышни на рояле, пристально, со злобой разглядывает словно выставленных на позор бабку и деда в крестьянской одежде. Как ни странно, Фараону страшно жалко этого одинокого бунтаря. Одиночество — вот о чем этот фильм, полное одиночество, толкающее человека на безрассудные поступки.

Кто это, Икар или Антей стремился к солнцу, думает Павел Вара; ему стыдно, что он плохо знает мифологию. Но не все ли равно, Икар или Антей? Румму Юри тоже из этой породы, он тоже стремится ввысь, да ноги у него спутаны пеньковой веревкой, она не дает ему воспарить.

Да, фильм должен получиться. Это несомненно. Наконец-то будет стоящий фильм.

В зале по-прежнему тишина. Длинные пальцы Карла-Ээро вцепились в край стола, Тикербяр затаил дыхание. Только Падак раза два засмеялся, разумеется, не там, где надо, да ученые эстетки шепотом рассуждают о градационной динамике амбивалентной гиперестезии. Эти уже давно ничему не удивляются, никогда не волнуются; одна из них, толстая, все время в неизменном ритме грызет леденцы.

Мадис Картуль почесывается, точно его кусают блохи. Но почесывается с явным удовольствием. При этом он бурчит себе под нос что-то невразумительное. Он тоже впервые видит на большом экране смонтированный материал. Много промахов, кое-что совсем не годится, однако сидящий в первом ряду Мадис спиной чувствует реакцию зала, из этой реакции явствует, что главные акценты расставлены правильно. В двух-трех местах он совершенно определенно ощущает заинтересованность сидящих сзади и довольно усмехается. Кадры, на которые реагирует зал, Мадиса мало волнуют, они не раз обдумывались, они уже прочувствованы, даже во сне видены. Долго они вынашивались и теперь, увидевшие свет, постановщику не интересны. Волчица ведь меньше беспокоится о тех волчатах, которые могут сами о себе позаботиться.

Материала хватает минут на сорок пять, потом в зале загорается свет. Мадис Картуль спокоен, ему уже ясно, как продолжать работу, и обсуждение фильма ничего ему не даст. Съемки они не запретят. Первым, конечно, выступит Падак, перед директором обычно берет слово Карл-Ээро, а его отрицательный отзыв, возможно, изложит Тикербяр.

И вот Падак встает. Мадис Картуль из вежливости пересаживается поближе — надо же оказать внимание оратору. Между прочим, в выступлениях Падака самое интересное — это начало. У почтенного хозяйственника имеется твердое правило: начиная речь, он всегда сообщает, что ему вспомнилась одна песня.