Среди гиен и другие повести

Милькино сердце отяжелело. Он решил, что не будет с ними ужинать, а когда спросят почему, ответит: не хочу, и никто его не заставит. А потом ляжет в постель голодный и будет гордо молчать, глядя в потолок. И вдруг он увидел, что отец смотрит на него, и испуганно отдернул глаза и начал ковырять пальцем песчаный холмик.

— Милька! — услышал он, но сделал вид, что не услышал.

— Ты не замерз, крыскин? — ласково спросила мама.

И Милька молча помотал головой, стараясь не заплакать.

Черноволосый красавец-официант появился в проходе с дымящимися кусками мяса и, ловко обогнув вошедшую пару, устремился к родителям. А пара, чуть помедлив, выбрала столик. Мужчина отодвинул кресло, она села — и вдруг он склонился к ней, и женщина запрокинула лицо навстречу его губам…

Ингрид и Марко

Она откликалась на него мгновенно и глубоко — в уличном муравейнике, в кафе, в лифте… Был ли в этот момент в лифте кто-нибудь еще, значения не имело. Он любил проверять свою власть над нею: в самый неподходящий момент мог провести пальцем по полоске плоского живота над джинсами, и готово дело — она закрывала глаза и подавалась к нему.

Он был крупный красивый хищник и мог позволить себе выбирать добычу — это была вторая забава его жизни. Первой была живопись: Марко давно и удачно промышлял на этих просторах. Впрочем, удача — объяснение для простаков; Марко просто знал, что будет в цене завтра. В юности он рисовал сам, но вкуса оказалось больше, чем таланта, и в гору его повели работы приятеля. Редкий разгильдяй, тот малевал картинки для блошиного рынка — и Марко первый разглядел в них то, что потом стало «трендом».

Он любил клеить местных студенток и досужих туристок — в галереях, насованных, как соты, в ульи старых амстердамских домов. Любил вылавливать их у полотен, быстро обматывать легчайшей паутиной разговора и уволакивать в свою мастерскую, где, кроме подлинного Магритта и кучи забавного барахла, имелся старый диван, таивший в себе неповторимое умение проламываться посреди процесса, — что придавало штатному коитусу характер неповторимой страсти.

В сущности, это уже давно было привычкой, а не счастьем, но весенний воздух Амстердама брал свое.

В тот день, шарфик на пиджак, он вел по первому апрельскому солнышку две стройные ножки с попкой. К оным прилагался пухлый, громко смеявшийся ротик. Ротик потребовал мохито, и они зашли в бар на Кайзерграхт. Марко взял мохито и обреченно сел рядом. Ротик пил и без умолку щебетал — и Марко вдруг ясно почувствовал, что ничего этого не хочет. Ни ножек, ни попки, ни тем более ротика с щебетом.

А хочет, чтобы эта дура исчезла вместе со своим зеленым пойлом, а рядом с ним за столиком — не этим, выбранным подальше от глаз, а снаружи, над лодкой возле моста, — сидела женщина, которую бы он любил. И чтобы она смотрела на канал, и блики играли на прекрасном лице, а он смотрел бы на нее. И чтобы они молчали, и было хорошо.

Он даже увидел все это в виде холста — канал, велосипеды, прицепленные к ограде, двое за столиком, блики на женском лице… Пожалуй, это мог быть неизвестный Сислей.

Но Марко никого не любил, и его тоже никто. С тех пор как адвокаты вытащили его, немного контуженного, из-под развалин первого брака, он не позволял никому и близко подходить к той черте, за которой женщина вправе требовать чего-либо, кроме презерватива до и душа после. Ни одна из тех, кто побывал в мастерской, не переступила порог его квартиры. Статус отношений он не подчеркивал, но содержал в строгости.

— Слушай, — сказал он. — Ты допила?

— Невтерпеж, да? — сказал ротик и громко рассмеялся.

Его губы сложились, чтобы сказать «пошла вон», но он успел отредактировать текст.

— Что-о?

— Пошла вон, — все-таки сказал он.

— Дурак, — сказала хозяйка попки. И всосав с донышка остаток мохито, с грохотом встала. — Дурак! — объявила она на весь бар. И вышла.

Марко аккуратно допил свой эспрессо, невозмутимо рассмотрел рисунок на чашечке и уместил ее точно во впадинке блюдца. Затем аккуратно протер салфеткой кофейный след и положил салфетку в пепельницу. И только тогда поднял глаза.

На него уже не смотрели. В баре ничего не изменилось — лишь детина у двери оставил в покое игральный автомат и вышел поглядеть вослед ногам с попкой.

И только официантка за стойкой смотрела на Марко во все свои серые глаза. Пойманная с поличным, девушка не отдернула этих теплых глаз, а улыбнулась и развела руками, извиняясь — то ли за собственный внимательный взгляд, то ли, от имени всех баб, за эту дуру… И он усмехнулся и тоже развел руками: мол, бывает.

Тут уже она отвела глаза — и с той же тщательностью, с какой он оттирал кофейное пятно, начала драить пивной кран. А он все смотрел на нее. Потом оставил на столике деньги и вышел. И, выходя, обернулся. Снова пойманная с поличным, официантка рассмеялась и качнула головой.

Марко махнул ей рукой и завернул за угол.