Среди гиен и другие повести

Фестиваль прошел с успехом: «Россия, Россия», Первый канал, все дела — тогда-то Савельев и прикупил себе на радостях черногорской землицы для строительства долгожданного личного рая. Но тут грянуло громом среди ясного неба: Ляшин требует бабки назад. И за Делона разницу, и от фестиваля долю. Он же пробивал его!

«…лавэ в кассу верни!»

А денег уже и не было, вот в чем ужас. Был дом с видом на Адриатику и неторопливые православные братушки, делавшие там посильный евроремонт. Савельев пытался объяснить все это «земе», но тот и слушать не стал, дал месяц на возврат: полторашка зеленых, ты понял, брат.

А на отчаянное риторическое: откуда я возьму? — брат ответил просто:

— Не ебет.

Не деньги были нужны упырю, догадался Савельев, — так длилась бессрочная ляшинская месть. Сладостное удовольствие получал «зема» от очередной дозы савельевского унижения, и с холодом в сердце вдруг понял несчастный, что эта мука — пожизненно.

Месяц прошел, и пропущенные звонки означали объявление войны. Надо было срочно что-то ответить Ляшину, но солнце уже сползало к Яффо, и снова набухало дрянью небо, и мотало ветром пальмы на набережной, а Савельев никак не мог решиться.

Он лежал в номере, шевеля губами, и отключенный айфон лежал рядом.

Сердце окатило ужасом, но звонил не Ляшин, а телефон в номере. День за окном померк, и полминуты прошло, прежде чем лежащий во мраке Савельев смог унять бешеный стук в груди.

Кого ему тут бояться?

Но брать трубку было страшно, и Савельев не шевелился, пока аппарат не умолк.

Потом он нащупал выключатель, щелкнул им и поднял запястье над головой. Семь часов — это вечера, что ли? Это он заснул, не раздеваясь? Но кто звонил? Сердце снова ухнуло.

Разбитый тяжелым сном, Савельев встал и умылся, стараясь не делать резких движений. Он спустился вниз, чтобы продышаться на свежем воздухе, но на улице снова выло и мотало в темноте пальмы, и, постояв в дверях, — открывало и закрывало перед ним эти двери, открывало и закрывало… — гость Нетании поволокся в ресторан. Там, слепо уставившись в меню, так толком и не очнувшийся Савельев продолжал тяжело думать о своей горестной жизни.

…Ближе к выборам в журнал прислали комиссара, желтушного короля с лексиконом сутенера, — и в редакции начался караул. Заказуха шла полосами, тексты ставили, уже не спрашивая Савельева, а на него, бесправного главреда, только что пальцами не показывали!

Когда, забытый сын Аполлона, он пришел в комиссарский офис поговорить, то услышал в ответ, хотя и с акцентом, но по-русски:

— Будешь выебываться — пойдешь на хуй!

Савельев задохнулся и ничего не ответил, вышел. В истерике, с криком об уходе по собственному желанию, позвонил куратору — и услышал оттуда не матом, но гораздо страшнее:

— От нас — так — не уходят.

Савельев набрал в грудь воздух, чтобы спросить: что, собственно, за угрозы? — но передумал и тихонечко выдохнул. Умница-куратор все понял, сбавил тон и мягко предложил соратнику не волноваться, а продолжать работать. Такое время. После выборов будет легче, а сейчас — так.

И Савельев остался, сцевола эдакий. Мучился, но тер-пел…

Эх, думал несчастный, вяло четвертуя тушку безответной рыбы, вот бы разом случилось, чтобы ни «земы», ни кураторов, ничего вообще, а только свобода и берег моря. И чтобы кто-нибудь любил…

Сам Савельев любить не умел и знал это. Бумеранги нелюбви прилетали к нему теперь все чаще и били все больнее…

Женю он подобрал на литературных курсах. Совсем девочка, она была, в некотором смысле, идеалом, ибо взамен не требовала ничего. Савельев мог приехать в любое время и в любое время уйти. Он был великий эмир, а она — благодарная наложница. Мысль, что можно принести ей цветы или хоть фрукты, просто не приходила ему в голову. Он сам был подарком!

Эта лафа длилась полтора года, а потом она вдруг стала занята, и женские дни пошли подряд. А потом ее телефон перестал откликаться на его звонки. Раньше-то и трех гудков не бывало: хватала трубку…

Столкнувшись с переменой статуса, Савельев раздражился, как ребенок, у которого отняли игрушку. Он еще не наигрался, верните!.. А через месяц столкнулся с былой наложницей нос к носу.

Сначала он вздрогнул запоздалым страхом провала, ибо дело было в кафе, где он встречался иногда с одной искательницей приключений. (Искательница выпивала два бокала вина, и они шли к ней, благо жила в подъезде напротив. Это так и называлось у них: пойти через дорогу. Без бокала вина красотка не давала — встречаются еще принципиальные люди!)

Но в тот раз Савельев назначил тут встречу какой-то журналистке из глянца, а вошла Женя. Вошла, увидела его и остановилась как вкопанная.

— Привет, — сказал Савельев, выдержав паузу. — Как дела?

— Хорошо, — ответила бывшая наложница, и в глазах у нее блеснуло что-то, не виданное Савельевым: гордость! Даже голову вскинула. И Савельев увидел вдруг, что девочка выросла в нежную красавицу, и его полоснуло по сердцу пониманием: это уже не ему.

— Ну, я тебя поздравляю, — через силу усмехнулся Савельев.

И тут в кафе вошла незнакомка.