Среди гор

Сейчас, когда Карымшак сидел на собрании, слова Шоорука не выходили из его головы. «Вот что значит мудрый человек, — думал он, — то, что я не вижу вблизи, он видит издали! «Если они прижмут тебя к груди своей, не оставайся в стороне от народа», — так ведь сказал он мне. Оно и верно: кому хотелось бы отделиться от народа! Одинокая лисица с голоду подыхает. Э-эй, бог мой, прояви милость к рабу своему, не отстраняй меня от народа!»

Карымшаку стало очень жаль себя, и, чтобы отвлечься, он стал разглядывать собравшихся. Осторожно поворачивая, шею, оглядывался он по сторонам и напоминал затравленного волка, которого гнали без передышки за семь перевалов. В каждом взгляде его и движении чувствовались озлобленность, бессилие и опасливость. Аткаминеры сегодня выглядели неважно. Усталые, постные лица, вялые движения, тусклые глаза. Сегодня люди предстали перед ними в каком-то новом виде.

В последние годы на собрания приходили не только мужчины, но и женщины. Байбиче появлялись в огромных белокисейных тюрбанах, в теплых, на вате, чапанах, которые делали их важными и солидными, в скрипучих масах и новых резиновых калошах. Ну, а молодые женщины и девушки приходили разряженные так, что в глазах пестрило. Девушки-подростки, как бусы, нанизанные на нитку, ходили, держась за руки, каждая с девушками своего аила; молодухи садились все в стороне вереницей, и любо было смотреть, как счастливо и молодо блестели их глаза, как переливались на свету серебряные серьги и пуговицы, бусы и подвески, как топорщились новые шелковые и атласные платья, как хорошо сидели на них бешметы и безрукавки из бархата разного цвета. В таком людном сборище особенно старались показать себя те бедовые токол, которые не отдавали поводья соперницам-байбиче и пользовались у мужей большей любовью и уважением, чем старшие жены. Эти токол, веселые и наряженные, игриво вздергивали бровями, поводили плечами и не упускали случая, чтобы не задеть своих молодых кайни. Заигрывая, они надвигали тебетеи на глаза джигитам, вырывали из их рук камчи, щипали за бока. Джигиты тоже приезжали наряженные. Большинство носили тебетеи с бархатным верхом, бешметы из вельвета, хромовые сапоги. Под седлами у них — хорошие, справные кони.

К этому времени основная масса дехкан уже окончательно перешла к оседлому образу жизни, в каждую семью пришел достаток, казаны были полны, и только такие бесхозяйственные бедняки, как Иманбай, или те, кто только начинал обзаводиться хозяйством, жили пока еще скудно. Пусть понемногу, но в каждом доме справляли что-то новое из одежды, обновляли седла и сбруи, и, что самое радостное, вместе с сытой жизнью пришли и первые зачатки культуры.

Когда недоброжелатели стали распускать всякие сомнительные слухи об артели, то это сбило с толку людей — ведь с тех пор, как в горы пришла советская власть, жизнь стала совсем иная, исчез былой страх перед силой власти. Человек свободно шагал по земле, на которой он родился.

Теперь не было того, чтобы от имени целого рода выступал один «сильный» человек и слова его становились законом для всех.

Раньше на сходки и собрания людей сгоняли, как скот, ударами камчи. На сегодняшнее собрание все шли сами, начиная от детей и кончая согбенными старцами. На дворе школы никогда еще не собиралось столько народу.

Конечно, в здании немыслимо было вместить столько людей, и поэтому собрание проводили во дворе. На повестке дня стоял один вопрос: «Обсуждение призыва партии о коллективизации частных хозяйств трудящихся крестьян». По этому вопросу выступал секретарь аильной партячейки и временный председатель аильного совета Самтыр. Самтыр, не к чести других ораторов, оказался кратким: он выступал всего около часа и кончил свою речь словами:

— Товарищи-и! Я добровольно вступаю в коллективное хозяйство, организуемое в нашем аиле, и призываю всех других коммунистов и комсомольцев, а также всех бедняков и батраков вступить в члены артели!

Когда Самтыр замолчал и сел на место, долгое время царила безмолвная тишина, никто не задавал вопросов, никто не промолвил ни слова. Даже Шарше не поднял руку. Чакибаш сидел в первом ряду, он тоже молчал, выставив вперед широкую бороду. Соке, примостившийся возле Оскенбая и Омера, хотел было что-то сказать, глянул даже в сторону президиума, но почему-то смолчал, облизнув губы. А Султан, стоя в стороне за плотным рядом дубленых белых шуб, имел такой суровый, нахмуренный вид, что, казалось, готов хоть сейчас броситься с кем-либо в драку. Женщины сидели отдельно. Среди них кто-то тихо вздохнул, кто-то шевельнулся — звякнули серебряные подвески на косах.

Сапарбай еще раз нетерпеливо повторил, обращаясь к собранию: