Среди гор

— Будь ты неладен, Сапаш! — вскочил Соке и, торопясь, словно кто-то гнался за ним, заговорил: — Вы, молодежь, хотите во всем обвинить нас. Если я, не учась в школе, хочу быть помехой социализму, пусть покарает меня наша власть. Я готов каждый день ходить в Красную юрту, да ничего не получается с учебой. Помнишь, Сапарбай, как ты сам учил меня? Ты заставил сказать: «А-а» — я сказал «А-а», ты говорил «Бэ» — я тоже сказал «Бэ». Но у вас еще есть какое-то «Сэ-э». Этого я не мог повторить, язык не подчинялся. Хотел громко сказать «Сэ-э», но старые зубы не могли устоять, я тебя слюной обрызгал. Тогда я сказал себе: «Брось это дело. Я никогда не видел учеников, слюни которых во время чтения летели на муллу». И перестал ходить учиться. Если я виновен, то готов ответить за это. О дочери или невестке не буду говорить, у меня их нет. Если бы была хоть одна, я сказал бы ей: «Иди, учись». Вот как!

— А старуха твоя? — крикнул кто-то.

— Теперь старуха сама себе хозяйка, — ответил Соке, смеясь. — Она говорит: «Если твой болтливый язык не подчиняется и ты не можешь сказать: «Сэ-э», как может подчиниться мой язык?» Я боюсь настаивать, еще исцарапает мне лицо на старости лет.

— Ясно, Соке не может своей старухе как следует приказать…

— У нас же теперь равноправие.

— Где у вас совесть? — крикнул Шарше, вскочив с чурбана, на котором сидел. Одет он был в крашенный ивовой корой желтый полушубок, сшитый из плохо выделанной заскорузлой овчины, громко шуршащий при каждом движении. Из того же материала были «солдатские», как их называли в аиле, брюки; они горбом топорщились на коленях. Но Шарше не обращал на это внимания. Откинув назад полы своего полушубка, засунув руки в карманы «солдатских» брюк, гордо выпятив грудь, он сердито продолжал:

— Вы тут говорите «свобода», «свобода», а совесть в сундук спрятали? В тысяча девятьсот семнадцатом году товарищ Ленин сказал, что бедняки, свергнув царя, должны строить социализм. А когда нашим людям сегодня говорят, чтобы учились, так они ссылаются на старые зубы, надвигают шапки на глаза и сидят по своим юртам сложа руки. Посмотрите, кто у нас все еще ходит в начальниках! Сыновья баев. Учатся тоже они…

— А ты что предлагаешь? — перебил Саадат. — По-твоему, дети богатых не должны учиться?

— Пусть не учатся! — Шарше бросил гневный взгляд на Саадата. — Советская власть открыла школы для бедняков. Дети паразитов-богачей не будут строить социализм, сколько бы ни учились. У них свои интересы.

Раздались голоса:

— Как же не учиться байским сынкам, когда богатство в их руках?

— Если даже они не смогут учиться, так купят знания!

— Учеба в кармане, что ли, лежит, Шарше? Каждого найдет его собственное счастье.

— Не шумите, товарищи! — старался Сапарбай утихомирить собрание. — Кто хочет говорить, пусть берет слово.

Шарше крикнул:

— А где оно, счастье? Бог его не дает. А попросишь у муллы — чалма его сгорит от злости. Бай говорит, что богатство дано только ему. Пусть эти паразиты идут к своему богу, а вы, бедняки и батраки, откройте глаза, шагайте к социализму.

— Да чтобы ты пропал, Шарше, замолчи! — прервал его старик Соке, сдвинув шапку на затылок. — Когда ты начинаешь говорить «социализм», то шипишь, будто на языке у тебя пшеница жарится, и трещишь, как сорока, а поедешь в горы, так без дров домой возвращаешься. Скажи, разве можно построить социализм, меля языком? Или нужны дела?

Все засмеялись. Шарше обиделся.

— Надо говорить обдуманно, старик, — упрекнул он Соке. — Строить социализм — это не дрова с гор возить. Нужны дела и слова, а самое главное — знания. На некоторые трудные работы человек уже не тратит сил, и это не от колдовства, а от знаний.

— Выходит, яблоки сами созревают и сами же прыгают в рот? — сострил кто-то.

— За тебя будет жевать машина. Вырывай свои зубы. Они больше не нужны! — ехидно сказал Карымшак.

Саадат, следивший с напускным равнодушием за ходом собрания, не выдержал и, надвинув на правый висок тюбетейку татарского покроя, встал с места.

Он не пользовался обычными приемами тогдашних ораторов, не встал в позу, не выкрикнул «товарищи», выбросив вперед правую руку, не пригладил левой рукой волосы, прежде чем начать речь. Он называл это «дурной привычкой» и на собраниях говорил всегда спокойно, с какой-то деланной суровостью, засунув пальцы за пояс. Он не расставался, как с ближайшим другом, с мыслью, внушенной ему аксакалами: «Человек благородного происхождения не должен быть пустомелей, он держится спокойно, с достоинством, на простой народ смотрит свысока, поучает и направляет его». И сейчас, как всегда, Саадат рассуждал: «Если даже я неправ, все равно должно быть по-моему, народ обязан слушать меня».