Среди гор

Тем временем рассвет забелел, как снятое молоко, и теперь даже Иманбаю стало ясно, что это был никакой не дух, а самый обыкновенный камень. Как видно, Айсарала нарочно остановилась возле него. Иманбай огляделся и, к ужасу своему, заметил, что он не ускакал за перевал, а был неподалеку от аила. Хитрая, упрямая Айсарала, давно уже изучившая «школу обмана», оказывается, всю ночь катала хозяина, кружа неподалеку от аила. Иманбай безошибочно узнавал знакомые места. Вон там на склоне было стойбище Бердибая, а вон долина, где проводили ночь жертвоприношения. При этой мысли похолодело сердце у Иманбая, он оглянулся и увидел издали окраину аила.

— О, собака ты, собачья Айсарала! — вскричал Иманбай, возмущенный коварством клячи. — Я-то думал, что ушла за тридевять земель, а ты, оказывается, всю ночь топталась на одном месте? Ух ты, тварь подлая, знал я всегда, что ты подлая, ненадежная свинья! Убила, живьем зарезала… Встретит нас сейчас доброотряд, меня, как басмача, расстреляют, а с тебя сдерут шкуру, дурная ты голова! — Иманбай озлобленно выругал Айсаралу грязным словом и добавил: — Так тебе и надо, свинья, пусть тебя обдерут и выбросят на съеденье воронам!

Кончив ругать Айсаралу, Иманбай призадумался. Надо было искать выход из этого глупого положения. Впрочем, Имаш не долго думал: он живо сообразил, как ему быть. Затаенно посмеиваясь, он слез с лошади, сбросил седло на землю, потом сложил потники, связал их на седле подпругой и взвалил на плечи. Затем снял с дремлющей Айсаралы уздечку и наотмашь хватил ею лошадь по боку:

— Иди, свинья! Я тебя не видел, но и ты меня не видела! Если меня будут обвинять в басмачестве, то теперь я найду ответ. Самих возьму за глотку: «Где вы, доброотрядцы, носитесь всю ночь? Кто нас, бедняков, должен защищать от басмачей? Лишился я Айсаралы, увели басмачи моего скакуна, осталась моя несчастная головушка, ходить теперь век мне пешим!» Пойду в аил, так там и скажу.

Поутру Иманбай уже спускался с гор. На спине он нес седло, надоедливо шуршали на ходу овчинные штанины, с лица его градом катил пот. Вскоре Иманбай был уже возле своей приземистой, глинобитной хибары.

Бюбю и дочери украдкой плакали на дворе. Увидев Иманбая, возвращающегося из «странствия с подарками на спине», Бюбю воскликнула со слезами на глазах:

— О несчастный ты мой, где же ты пропадал всю ночь? Намучился небось, бедняга ты мой!

С радостными криками бросились к отцу дочери:

— Мама, мамочка, отец идет!

— Отец жив, он вернулся!

После минувшей страшной ночи народ в аиле поднялся с рассветом. Каждый выходил на край двора и с тревогой оглядывался вокруг, как бы желая узнать, кто уцелел, кто дома, кто нет. Те, которые мало-мальски огляделись вокруг и пришли в себя, с плачем направлялись к дому Саякбая. Во дворе Саякбая к утру собралось много народу. В основном здесь были старики и дети: многие мужчины еще не вернулись с погони за басмачами. Ночью басмачи все же сумели увести кое-какой скот. Некоторые из басмачей попали в плен, но большинство успело ускакать. Две лошади были убиты выстрелами, около тридцати лошадей не хватало из общественного табуна, да и в аиле, не считая уже Иманбая, многие лишились своих коней. Один из басмачей — укетовский джигит — был тяжело ранен. Аильчане в отместку за Сапарбая завязали ему глаза и бросили в один из подвалов. Некоторые люди в аиле бесследно исчезли, и неизвестно было: попрятались ли они куда или, может, ушли с басмачами.

Ночью Сапарбай все же сумел с помощью товарищей добраться до дому, кое-как удержавшись в седле. Как орел и орлица, с воплями и плачем заколотились над сыном старые отец и мать. Бледная, как выстиранная тряпица, обезумевшая от горя, Зайна обнимала Сапарбая.

— Я не умру, не бойтесь, родимые мои! — шептал дрожащими губами Сапарбай. Но это была лишь попытка успокоить близких. Да, не хотелось ему умирать в самую цветущую пору жизни. Сердце умирает последним, до последнего вздоха оно бьется за каждую секунду жизни. Уже не подчиняется язык, некогда гибкий и красноречивый, уже не шевелятся руки, некогда сильные и ловкие, а сердце все еще нет-нет да и содрогает отрывистыми толчками могучее тело. Последними усилиями выпил Сапарбай чашку воды и тихо сказал: — Родимые мои, не считайте себя несчастными! Не плачьте! Я оставил вас нашей власти, нашему народу! Прощайте, не поминайте лихом.

Глубокой ночью, когда перевалило далеко за полночь, Сапарбай скончался. Как подрезанный молодой стебель, лежал он.

— Прощай, незабвенный друг, ты пал жертвой за народное счастье! — говорили друзья, стоя у изголовья Сапарбая.

…С рассвета аил погрузился в глубокую скорбь. Опечаленные люди с плачем шли ко двору Саякбая. Средь горя и скорби люди поглядывали в сторону гор. Туда смотрели все: и дряхлые старики, и старухи с трясущимися головами, и малые дети. Некоторые взбирались на пригорки и камни и отсюда смотрели на перевал.

— Вы видите теперь, во-он на большом снежнике появились!

— Вижу, как муравьи идут гуськом!

— Да, да, они идут по снежнику.