Среди людей

Лытков сел. Не глядя ему в лицо, чтобы не видеть неприятных иронических глаз и не выдавать своей враждебности, с которой он не в силах был совладать, Городулин начал что-то говорить, подбирая круглые, гладкие слова, так как считал, что именно они более всего понятны Лыткову; затем незаметно увлекся, уже забывая, кто перед ним сидит, и со всей силой своих мыслей и убежденности пытался рассказать о том, что его трогает и во что он верит. Он перескакивал с предмета на предмет, оставив уже Колесникова и забираясь так высоко, что только неожиданно трезвый голос Лыткова возвратил его на грешную землю Мойки.

— Спасибо за беседу. Теперь все понятно, товарищ подполковник. Разрешите быть свободным?

И после его ухода Городулин возбужденно думал, что, в общем, Лытков — парень ничего, молод еще, пооботрется, слетит с него эта проклятая юная самоуверенность, станет он помягче к людям и посуровее к подлецам и бросит судить обо всем с налету, с маху и, главное, поймет, что огромные масштабы любой работы составляются из судеб отдельных людей…

Когда нынче в кабинет вошел Колесников, Алексей Иваныч обрадовался ему. Болел затылок, хотелось отвлечься от этой боли; Антонина Гавриловна сразу бы заметила по его красному лицу и воспаленным глазам, что у него повысилось давление, а тревожить ее ни к чему.

— Исповедаться пришел, Алексей Иваныч, — сказал Колесников, осторожно усаживаясь на диван.

— Это к попу надо, в церковь.

— Отлучили вы меня, Алексей Иваныч, от церквей, — сказал Колесников. — Я теперь туда не ходок…

— Кстати, мне ведь с тобой посоветоваться надо, — спохватился Городулин и, подойдя к своему письменному столу, достал из ящика коротенький ломик; протянув его Колесникову, спросил: — Как считаешь, ничего фомич?

Колесников повертел ломик, осмотрел расплющенный конец и копьевидный, подбросил в руке, взвешивая металл.

— В наше время лучше делали. Халтурная работа.

— По-твоему, можно им открыть маленький переносный сейф?

— Да вы что, смеетесь, Алексей Иваныч? Какому же дураку вскочит в голову открывать сейф фомичом!..

— Вот я им то же самое и говорю, — сказал Городулин, — а они уперлись…

Колесников тактично не стал расспрашивать, кому это «им» и кто это «они»: ответа бы он все равно не получил. Городулин прислонил ломик к стене.

— Да, так перебил. Рассказывай.

— Похоронил я, Алексей Иваныч, жену…

— Давно?

— Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, как только ее похоронивши, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иваныч, думал, не вытяну. Другой раз уж, видно, не оклематься…

— Здоровый мужик, — сказал Городулин. — Еще меня переживешь.

— А мне и не надо, — спокойно сказал Колесников. — Вспоминать особо хорошего нечего, разве что вразбивку…

— Слушай, ты что пришел-то? — возмутился Городулин. — Я ведь все эти сопли не перевариваю…

— Дело у меня к вам, — сказал Колесников.

Он помолчал. В это время из-за стены донесся высокий обиженный женский голос:

— Опять не выучили! Это ж интереснейшая тема — иррациональные числа!..

В ответ забубнил мужской голос, но его снова перебили:

— Меня к вам прикрепил Алексей Иваныч. Я, может, сейчас смотрела бы телевизор… Завтра же попрошу, чтобы он меня открепил!

Городулин постучал кулаком в стену и крикнул:

— Агапов, не филонь, я слышу!..

Голоса стихли, — очевидно, перешли на шепот.

— Учатся? — тоже почему-то шепотом спросил Колесников.

— Ага.

— Не довелось нам с вами, — вздохнул Колесников.

— Ну, ты меня все-таки с собой не равняй! — сказал Городулин. — Я тебя ловил, у меня времени не было. А ты-то вполне мог…

— Мог, — сказал Колесников.

— Ну, а дело какое у тебя? — нетерпеливо спросил Городулин. — Что-то ты сегодня все с подходом.

— Я написал завещание, — бухнул Колесников. — По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор… Дайте досказать, Алексей Иваныч!

Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое, лицо и бледные, бесформенные губы.

«Ах ты господи, — подумал Городулин. — Как же его скрутило, беднягу!..»

— Биография моей жизни вам известна. Родичей у меня нету. Детей я не наплодил, — говорил Колесников. — Придут чужие люди, составят акт, а это мне неинтересно. И написал я завещание на вас…

— А ну тебя к лешему, — рассердился Городулин. — Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную муру!

— Имейте уважение, — попросил Колесников. — Если вы, Алексей Иваныч, думаете, что деньги у меня божьи, с тех годов…

— Да ничего я не думаю. Слушать не хочу…

— Заработал я их своим хребтом. Откладывали с покойницей по сто целковых в получку. Хоть капитал и невелик — десять тысяч, — однако помирать, не зная, в чьи руки попадет, боязно…

— Не волнуйся, государство распорядится, — поднялся Городулин. — Мне домой пора.

— Государство — вещь большая, мне бы чего-нибудь поменьше. — Колесников поднялся вслед за ним. — Если на всех делить, это и по копейке на нос не выйдет…

Они вышли в коридор. У Городулина стучало в висках. Закрывая кабинет, он пошатнулся от головокружения. В полутьме сводчатого коридора Колесников не заметил этого.

— Так как, Алексей Иваныч, возьмете?