Среди овец и козлищ

Она отворяет дверь еще шире и проталкивает коляску с Грейс вперед, к освещенному бледным ноябрьским солнцем квадратику на кухонном полу. Грейс сразу успокаивается, видно, ей это нравится.

Миссис Мортон входит в тишину холла, ступает по ковру и ощущает некое чувство тревоги – от того, что вот так, незваной гостьей, вторгается в чужую жизнь. В гостиной и столовой ни души, лишь тикают часы, и она стоит у подножья лестницы и, задрав голову, смотрит вверх, на лестничную площадку. И решается снова окликнуть тихонько: «Привет».

Ответа нет.

Она возвращается на кухню и видит, что Грейс совсем извертелась на своем сиденье и продолжает тянуться кулачками к распахнутой двери. Малышка пытается объяснить, чего хочет, но издает лишь невнятные возгласы и пускает пузыри. Взгляд при этом у нее вполне осмысленный.

– Ну что, подождем мамочку в саду, да? – спрашивает миссис Мортон.

И она вывозит Грейс во двор, под ветви вишневого дерева, лепестки с него уже давно облетели. По ветвям скачут и чирикают воробьи; и Грейс с миссис Мортон с интересом наблюдают за этой болтовней и возбужденной перебранкой птичек. Пытаются понять, чем вызвано их волнение.

– Вон, видишь, Грейс? – спрашивает миссис Мортон. Но малышка уже сама все сообразила, всем телом тянется к тропинке, огибающей дом, протягивает ручонки к коту миссис Форбс.

– Виски? – спрашивает она. – Хочешь посмотреть на Виски, да?

И они следуют за котом по тропинке, заворачивают за угол дома, проходят мимо цветочных горшков на кухонном подоконнике, мимо матовых окошек холла и кладовой и выходят на площадку, где отец Грейс обычно оставляет машину.

– Ну, вот, дошли до самого конца тропинки, – говорит миссис Мортон. – А теперь дойдем до конца дорожки и вернемся. И будем ждать твою мамочку.

Под громкий и возмущенный крик воробушков в ветвях вишни кот крадется вдоль кирпичной ограды. Колесики прогулочной коляски дребезжат по бетонному покрытию.

Они доходят до конца и смотрят на пустую улицу. Через пластиковое окошко коляски миссис Мортон видит, как Грейс оборачивается, провожает глазами и обращается к каждому предмету с одинаковой заинтересованностью: к желтому клювику черного дрозда, к еле слышному шепоту опавшей листвы, к серебристой крышке мусорного бака. Ко всем этим предметам она относится с одинаковым вниманием и почтением.

Миссис Мортон оборачивается, смотрит на дом. Тот терпеливо поджидает их. Но ведь и через несколько минут дом будет стоять на том же месте и ждать их.

– Ладно, доедем до почтового ящика, – решает миссис Мортон.

Но от почтового ящика они переходят в конец дороги, а в конце дороги пожарное депо, а сразу за пожарным депо видны ворота в парк. Ручки коляски все равно что спасательный круг, держат на плаву, приподнимают над несчастьем и позором, и миссис Мортон позволяет себе на несколько секунд представить, как бы сложилась жизнь, если б у нее был ребенок. Она уже не думает о том, что зашла слишком далеко. Она не замечает ни деревьев, ни тротуаров, ни фонарных столбов. Все эти предметы где-то на самой окраине сознания, и она двигается по городу, огибает границы жизней других людей, заборы, и стены, и тщательно подстриженные кусты живой изгороди. Это не просто прогулка – ее перемещение в пространстве соткано из мыслей, плавно переходящих одна в другую. Целый комок чувств, плотный, как камешек, позволяет двигаться из одной точки в следующую.

Но вот она оглядывается и видит: ее путешествие вовсе не походит на обычное. Вернее, совсем не походит на путешествие. Оно складывается из цепочки с виду незначительных решений, одно бездумно сменяется другим. И лишь когда она останавливается и оборачивается, то понимает, что достигла места назначения, и теперь важность всех этих решений становится очевидной. Они громоздятся у нее за спиной, все эти «возможно», и «когда-нибудь», и «в другой раз», и «в самом скором времени», это они удерживали ее на месте, там, где она вовсе не собиралась останавливаться. Теперь же решения, которые она принимала, становятся ее частью. Они плотно вшиты в ту личность, которой она стала, и когда она останавливается посмотреть, в кого же, собственно, превратилась, то находит, что одежда, которая была прежде скроена на нее, начинает сковывать, душить.