Среди падших (Из Киевских трущоб)

Уля достала бумаги и передала их Хрящихе. Та быстро их спрятала в карман — точно боясь, что ее жертва раздумает и отберет их обратно. Но бедная Уля не подозревала ничего. Она была опьянена счастьем. Ей и в голову не приходило, в какой ужасный вертеп она попадет, откуда нет выхода, кроме вертепов еще хуже и ужасней… Точно бабочка на огонь, летела она в расставленные сети. Хрящиха тряслась от волнения и довольства, что юная, хорошенькая головка так, очертя, бросается в объятия разврата, в объятия власти тьмы, созданной светом. Она уже считала барыши, которые получит. Она видела в своем воображении Улюшу в бархате, дорогих каменьях, при свете электрических люстр, танцующую под игру тапера. Богачи, и старые, и молодые, сыпят Пантуху золото, а он отсыпает часть ей и она богатеет, продавая чужое тело, живой товар… По лицу Хрящихи разлилась блаженная улыбка и она зажевала своими вставными зубами.

— Ну, я пойду, моя паненка, а вот тебе десять рублей на расходы… сочтемся, — Хрящиха вынула золотой и подала Уле. Та еще раз от всего сердца поблагодарила старуху и, крепко поцеловав, проводила ее из номера до самой лестницы. Хрящиха не шла, а летела к Пантуху с приятной вестью о легкой победе. Улюша, тоже довольная, вернулась в свой номер и уже со спокойной совестью легла на убогую кроватку и стала засыпать под песню уличного гула, отдаленно доносившегося до нее. Радостно улыбалось ее красивое личико. Должно быть, радужные грезы посетили ее головку, душу, сердце…

Так она спала до следующего утра. Утром к ней явилась Хрящиха с портнихой. Привезли превосходное белье, сняли мерку для платья и через три дня обещались быть снова. Наконец, миновали и три заветные дня, и Улюша отправилась со своею благодетельницей Хрящихой к Панту-ху, — отправилась, богато одетая в фаевое платье, шелковое белье, чулки, огромную с вывертом шляпу и бархатную кофточку с куньим боа. Странно ей было видеть себя в таком наряде, но мысль о том, что так хотят ее новые хозяева — пресекала все остальные мысли, и Уля, наконец, остановилась у заветной двери. О, если б знала она, куда приходится ей переступать, через какой порог — с каким бы ужасом и омерзением бежала бы она прочь, как бегут от чумы; прочь, прочь от этого проклятого места. Но… Отворилась дверь и захлопнулась. Надолго ли?

Быть может — до старости!

Глава VIII НА СЛУЖБЕ

Господин Пантух и г-жа Курилич очень любезно и приветливо встретили Улюшу. Они отвели <ее> в комнатку, предназначенную ей, очень чисто, даже богато убранную. Указали на комод и шкаф, в которых она могла найти все необходимое. Улюша разобрала свои жалкие пожитки, вынула карточки отца и матери и, довольная, мысленно беседовала с ними. Незаметно прошел день, наступил вечер и любезный г. Пантух попросил ее переодеться и выйти в гостиную, где он познакомит с двумя-тремя его знакомыми. Улюша поправила прическу и с заалевшимися от волнения щечками пошла за Пантухом. Он ввел ее в пестро обставленную комнату, где уже сидела его супруга, госпожа Курилич, и трое гостей. Курилич представила им свою новую чтицу, — все трое поклонились ей и как-то странно переглянулись. Улюша села и чувствовала, что новые знакомцы с восхищением смотрели на нее и, что называется, ели ее глазами. Один из них был красивый мужчина лет сорока, стриженный ежиком и с красивой, длинной седой бородой; другой — старик лет под шестьдесят — полный, с седой головой и подкрашенной, модно стриженной бородкой; третий — молодой человек, очень красивый, с жгучими черными глазами, красивым лицом, стриженной, полысевшей головой и маленькой бородкой. Довольно вульгарным тоном, непривычным для Ули — они стали заговаривать с ней, подносить пошлые комплименты ее красоте вообще, — глазам, носу, щекам, шейке, ушкам, талье, — и Улю-ша слушала их, краснела и думала: «Какие странные люди: первый раз видят меня, а говорят так, что и добрые знакомые не решатся». До слуха ее долетал звук рояля, топот танцев, смех смешанных женских и мужских голосов и какое-то странное ощущение испытывала она в этой новой, чуждой ей обстановке. Все было ей чуждо — и пестрая, позолоченная мебель, и зеркала, и нахальные взгляды мужчин, и их речи, и даже те люди, к которым она поступила добывать кусок трудового, как она думала, хлеба. Изредка, вынужденная отвечать, Улюша несвязно произносила слова, краснела и часто слезинки навертывались на ее ресницы и отдельными капельками срывались и падали на лиф и на юбку. Так прошло около часа.

Затем г. Пантух оставил ее одну, попросив подождать их, сам же вышел и с госпожой Курилич, и с своими гостями в другую комнату. До слуха Улюши стали доноситься голоса, о чем-то спорившие… Она не могла разобрать, в чем дело, не могла понять из тех урывков, из тех слов, что доносились до ее ушей…