Среди пуль

– Идите! – сказал провожатый из «Альфы», спуская с плеча автомат.

Белосельцев оглядел еще раз переполненный холл, истоптанный мрамор, пустые гильзы и обрывки бинтов. Увидел свое золоченое кресло, в котором сидела, откинувшись, в обморочном состоянии простоволосая женщина и другая махала над ней газетой.

Они вышли из Дома. Ветер с реки ударял в белокаменный фасад, прозрачным холодным потоком возносился вверх, к голубому небу. В этом ветреном голубом небе летали и не могли опуститься змеевидные ленты, кусочки пепла, обрывки бумаги. Выше из окон истекали черные жирные струи копоти, марали и чернили фасад. Еще выше растекалось грязное облако дыма, и сквозь дым метались испуганные птицы. Выше этих птиц, за голубизной, невидимые при свете солнца, блестели светила и звезды, проносились кометы и метеоры, вращались бесчисленные спирали галактик. Белосельцев шел под этими светилами и галактиками, удаляясь от разгоравшегося пожара, и место, где недавно лежал на камнях убитый священник, было теперь пустым.

Они прошли сквозь коридор, выстроенный одинаковыми, в шлемах и бронежилетах, бойцами «Альфы», напоминавшими шахматные фигуры, расставленные на каменной клетчатой доске. Миновали оцепление омоновцев, нетерпеливых, рвущихся к Дому, похожих на собак, которых притравливали на дичь. Протолкались сквозь тесную толпу соглядатаев, среди которых подвыпившие крикливые юнцы размахивали обрывками цепей и железками, выкрикивали брань далекому горящему Дому. Поднялись на мост.

– Дальше идите сами, – сказал провожатый. – Лучше туда! – Он махнул в сторону Поклонной горы и Триумфальной арки. – Там нет оцепления.

Он повернулся и ушел. А Белосельцев остался на мосту, над ветреной блистающей рекой, глядя на белый, с черными полосами Дом, на грязное пламя в окнах, на набережную с боевыми машинами, из которых редко, в разные стороны, уносились трассеры, на просторные марши лестниц, по которым тонкой цепочкой сквозь коридор охранения спускалась вереница покидающих Дом защитников. И это зрелище пожара в центре Москвы, картина огромного свершившегося уничтожения была для Белосельцева Концом Света. Стоя на мосту, он был частью этого Конца Света, нарисованного кем-то на фоне Москвы. Избегнув пули и взрывной волны, не сгорев в ядовитом пожаре, не забитый насмерть толпой, он существовал теперь в мире после его конца. И было странное отчуждение от этого мира, похожее на невесомость, которая, должно быть, возникала у людей после их смерти.

Часть V

Глава пятьдесят вторая

Он торопился покинуть многолюдный проспект. Уклонялся от встречных прохожих, съеживался при виде милицейской формы, норовил свернуть в соседние переулки и улицы. Проходил насквозь дворы, оглядываясь, нет ли погони. Пересекал пустыри, шлепая по лужам и мокрым канавам, путая следы. Боялся, что его настигнут и опознают, вернут туда, где – кровь, смерть, позор, отъезжающие похоронные автобусы, затравленный взгляд Хасбулатова, черная страшная морщина на лбу Красного Генерала. Он петлял, делал «скидки», обманные ходы, как подранок, в которого разрядили дробовик. Забивался в чащу, бурелом, сбивая со следа собак. Рана, которую нанес дробовик, была во всю грудь. Он шел с развороченной грудью, в которой открытое, незащищенное хлюпало сердце.

Мало-помалу он успокаивался. Не было слышно очередей и милицейских сирен. Не проносились воспаленные машины с мигалками и шальные бэтээры. В глазах людей исчезали страх, кровожадное любопытство, болезненное возбуждение, которое возникает на пожарах, на казнях, на зрелищах чужой беды и несчастья. Лица прохожих становились будничными, пресными. Беда, из которой вырвался Белосельцев, здесь, на окраине, среди складов, железнодорожных путей, малолюдных улиц, не чувствовалась, отступила. Лишь слабо просвечивала, как розоватое пятно сквозь бинт.

Он остывал, успокаивался, но его успокоение тут же сменилось изумлением, новым, поразившим его откровением. Его не убили, не сожгли, не расплющили взрывом. Его пощадили, извлекли из пекла, перенесли в безопасный, просветленный мир с голубыми небесами, позолотой полуопавших деревьев, чтобы он продолжил жизнь. После перенесенного горя и пережитого чудесного избавления эта жизнь должна протекать по каким-то новым, еще неизвестным законам.

Прежние законы, связанные с борьбой, войной, неутолимой ненавистью, не осуществленной местью, – эти прежние законы сгорели в пожаре, умерли в брезентовых, пропитанных кровью носилках. Новые законы, связанные с его избавлением, белокрылым чудом, осенившем его в горящем Доме, еще предстояло осмыслить. Они просвечивали в осенней лазури, в прозрачных деревьях, в острой счастливой мысли о Кате, с которой, казалось, он уже навсегда простился, но теперь стремился к ней туда, на Север, где она поджидала его среди белых студеных вод. Катя и была тем чудом, что пронеслось по горящему Дому, коснулось его белыми рукавами, заслонило от пули и взрыва.