Среди тысячи слов

– Думаю, ты пыталась вспомнить слово «источник доходов», – заметил Нэш, рассеянно и нежно накручивая локон Энджи на палец.

– Это два слова, – она наклонилась ко мне. – Нэш завидует, потому что в хитоне он так хорошо не смотрится. – Огни стали гаснуть. – Ну вот, легок на помине.

Огни потухли, и нас накрыла тьма, а когда они снова зажглись, нам открылся вид на черную пустую сцену. Огромные белые кубы и колонны обрамляли комнату. Белый пейзаж Фив был нарисован грубоватыми черными штрихами. Минималистические декорации, чтобы позволить словам захватить внимание зрителей.

На сцену вышел жрец, окруженный толпой мужчин и женщин в белых хитонах, которые олицетворяли страх, смятение и отчаяние.

Когда Айзек Пирс вышел на сцену, среди зрителей поднялся легкий шум – поток искрящегося предвкушения.

Вот он.

Его прекрасное лицо было частично скрыто фальшивой бородой, превратившей его из девятнадцатилетнего американского парня XXI века в могущественного и всезнающего царя. Я никогда не была религиозна, но в тот момент я готова была поклясться, что свет, посланный греческими богами, падал на него. Он был божественен. Словно из другого мира.

«Неприкасаемый».

Он поднял руки, и его громкий голос требовал, нет, повелевал, чтобы мы обратили внимание.

– Сыновья и дочери старого Кадмуса,

Город отяжелел от смеси стонов, гимнов и благовоний,

Я не считал, что должен услышать об этом от посланников, но сам пришел…

Я, Эдип, которого все называют Великим.

Я уставилась на него, открыв рот.

«Эдип Великий».

– Черт побери, – прошептала я.

Краем глаза я видела, что Энджи улыбается, хотя ее взгляд был прикован к сцене.

– Говорила же…

Мы и слова не произнесли до того, как закрылся занавес. Я едва двигалась, хотя пружина в подушке впивалась мне в зад. Пожарная тревога не отвлекла бы меня ни на секунду от действа на сцене.

Как и любой ученик старшей школы, я читала Эдипа на английском с учебником Spark Notes[20], потому что кому какое дело до парня, который спал с собственной матерью?

Этим вечером мне было дело. Во всех отношениях. Я жила этим. Когда Айзек стоял посреди сцены, я тоже там была, в Фивах, смотрела, как разворачиваются события, и отвернуться было невозможно. Я задержала дыхание, когда Эдип бросился навстречу своей ужасной судьбе, пытаясь раскрыть тайну, которую делила со всеми присутствующими в театре. Тайну, которую я отчаянно хотела знать.

Личность. Цель. Самостоятельность.

«Правда, – прошептал голос в бесконечной тьме. – Что от меня осталось?»

Когда Эдип узнал, что путешественник, которого он убил много лет назад, был его отцом, а женился он на матери, страдание было искренним и мощным. Практически разрушительным. Его мучительное отрицание разносилось по всему театру, словно могло поколебать само его основание. Обрушить все здание на него, когда он упал на колени.

Когда Иокаста – его жена и мать – повесилась, горе и боль царя притянули зрителей слишком близко.

Когда он сорвал золотые фибулы с ее платья и с помощью них выцарапал глаза, театральная кровь, брызжущая из-под его ладоней, была такой же настоящей, как и кровь, испуганно бьющаяся в наших венах. Его агония наполнила все крики, все слоги, все слезливые ахи. И у нас не было другого выбора, кроме как тоже это почувствовать.

Я едва замечала всхлипы с соседних мест. Люди передавали платки и судорожно выдыхали. Но только когда Эдип, очистившись от ужасного веса пророчества, был изгнан из дома, я расплакалась, и слезы полились по щекам. Павший царь, низвергнутый в темноту, вынужденный бродить в одиночку.

Опустился занавес, и мы все вскочили на ноги, громогласно аплодируя. Толпа заорала громче, когда Айзек вышел на поклон. За бородой и потоками крови он казался изможденным. Потом он улыбнулся. Это была яркая, захватывающая дух, триумфальная улыбка человека, прошедшего темный путь и вышедшего на свет.

Я хлопала снова и снова и не вытирала слезы, текущие по щекам, а затухающее пламя огня во мне становилось все больше и тянулось к сцене.

Глава пятая Айзек

Безумие после спектакля всегда казалось мне сюрреалистичным. Поздравительные объятия и похлопывания по спине от состава актеров словно касались чьего-то другого тела, пока я смотрел из-за угла, все еще потерянный и связанный с Эдипом. Некоторые актеры называли это «быть в кураже», но Мартин называл это «потоком». Поток творчества, в котором спектакль переставал быть спектаклем и становился реальностью.

«Поток» был моим наркотиком. Я начинал желать его, как только покидал театр. Я бы продал все, что имею, чтобы жить в том месте, где болезненные эмоции, пойманные в ловушку внутри меня, освобождались. Тогда я становился открытым и настоящим и все же защищенным костюмами и декорациями.