Среди восковых фигур

…Федор раскрыл эссе Лени Лаптева. Прошло уже несколько дней, он все не решался заглянуть в студенческие работы, а сейчас почувствовал: пришло время. Стояла глубокая ночь, самые прекрасные и творческие минуты его жизни. Светила, как водится, луна, и ночной ветерок шевелил балконную занавеску. Бронзовая танцовщица смотрела на него и улыбалась, но личико у нее было печальным. Настроение… А как у философов с настроением? Вверх-вниз, как у обычных людей? Или они выше, над толпой, в голубой синеве? Температура постоянная и печать глубокомыслия на лице? Или, как все остальные, чувствуют боль, горечь, обиду? Живут ли, как сказал некий философ, «с змеею желчною в изношенной груди»? Или, или, или… И так и сяк.

…Он вспомнил вдруг, как вытаскивал сухие травинки из ее волос. Нежно и тонко благоухали полынь и донник, шелестела пожухлая осенняя трава. Ее лицо обветрилось, глаза стали ярче, и сильнее выступили веснушки на переносице. Ветер все набрасывал ей на лицо прядку, и она отводила ее рукой. Они смотрели друг дружке в глаза… Ее губы шевелились, но слов не было слышно, как на картинке из немого кино. Он потрогал ее губы пальцем, ощутил тепло и чуть-чуть шероховатость…

Они возвращались на закате, когда на западе уже полыхало малиной, а внизу текла огненная река, и они целовались, стоя на мосту. А над городом сгущалась синева и зажигались огни…

Почему она ничего не сказала ему? Не решилась? Не посмела? Боялась, что кончится сказка? Страх! Страх… Если бы только она рассказала ему все! Если бы… Он опоздал в тот день. Поздно встал, сунулся в компьютер, правил статью об идеальном убийстве, проверял расписание, забыл о времени. Опомнился, когда часы на площади стали отбивать двенадцать…

Опоздал. Они оба опоздали. Жаль. Обидно. Непоправимо. Выкрутасы, механизмы и случайности судьбы, как говорит Иван. Марионетки на нитках, а кто дергает… бог весть.

Он развернул тетрадь и принялся читать.

«Я знал ее, тонкую, необычную, отстраненно-далекую и недостижимую… Мы иногда пили кофе, и я брал ее за руку, а она смотрела на меня, как на мальчишку, с мудростью и опытом взрослой женщины и улыбалась своей неповторимой маленькой улыбкой – кончиками губ. Во всем ее облике чувствовалась трагичность, которой я не мог объяснить…

У меня был соперник. Я знал его! Достойный и умный противник… Я уважал его и завидовал ему…»

Федор невольно улыбнулся. Ну, Лаптев! Летописец философского жития… Да ты романтик, оказывается!

Он взглянул на расстеленную постель, и вдруг на короткий, как вспышка, ослепительный миг ему показалось, что там, спиной к нему, лежит женщина! Ему видны ее длинные светлые волосы, разбросанные по подушке, острое плечо и бусины позвонков. Картинка была реалистичной, такой живой, что он затаил дыхание и замер, боясь шевельнуться. Но она уже мигнула, побледнела и погасла…

Федор почувствовал боль.

Он был один…