Среди врагов

Красный, ноября 6.

Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый росс!
Звучной славой украшайся:
Бонапарта ты потрес.

При Измаиле Магомета, а здесь, под Красным, самого Бонапарта! Трое суток он еще отбивался, но улыбавшаяся ему столько лет Фортуна навсегда уже лик свой от него отворотила. И бежит он, аки Каин, кровь брата проливший, бежит без оглядки, отягчив свою совесть гибелью тысяч, сотен тысяч братьев.

Брошенные им здесь, в Красном, раненые, оборванные, голодные калеки, толпятся под окнами Милорадовича, и милосердный враг кормит, призревает их.

Здесь же неожиданная встреча. На улице меня окликают:

– Андрей Серапионыч! Так ведь вас, кажется?

Гляжу: поручик Шмелев! Разговорились.

– А вас, Дмитрий Кириллыч,  – говорю,  – я вижу, тоже Георгием отличили?

– Сам светлейший,  – говорит,  – в Смоленске вручил. Да рад я не столько даже за себя, как за мою Вареньку: она так уж довольна, так счастлива!

– Стало быть, вы Варвару Аристарховну опять видели?

– Из Смоленска на несколько часов в Толбуховку слетал. Про вас тоже спрашивала. А матушка ваша просила, буде с вами повстречаюсь, взять вас под мою охрану. Отчего бы вам, в самом деле, не примкнуть теперь добровольцем к нашему отряду?

– Да у меня,  – говорю,  – нет своей лошади…

– У меня есть запасная…

…форсированным маршем, но нагнать бегущих все еще не нагнали. Зато сколько отсталых! Это уже не воины, даже не люди, а живые привидения, в грязных, на бивачном огне прожженных рубищах, висящих клочьями. На голове у иных еще кивера, кирасирские каски с конскими хвостами, у других собственные ранцы, женские платки, жидовские ермолки. Ноги тряпками, рогожей обмотаны. И не одни нижние чины в таком образе плетутся, но и офицеры. Завидев нас, они отворачиваются; просить у «варваров» пощады или помощи не дозволяет им гордость «великой нации». Но солдаты руки простирают:

– Клиеба! клиеба!

Есть и такие, что уже проклинают своего полубога-императора, а дезертиры из других наций даже на службу к нам просятся…

…Всего ужаснее их биваки после ушедшей далее партии. Издали уже слышно карканье и рычание; а подъедешь – взлетают вороны, отбегают волки и одичалые собаки. Вокруг потухающего костра распростерты замерзшие люди. Сохранившие еще искру жизни пожирают недожаренную или сырую конину, вырывают кровавые куски из рук друг у друга, а на нас, пришельцев, озираются с опаской, как бы мы не отняли у них этой последней, отвратительной пищи. Одного мы силой от огня оттащили: обезумев, он свои отмороженные ноги на тлеющие угли протянул и пятки себе уже дочерна обуглил.

И вдруг, смотрю, в стороне от костра, прислоняясь спиной к дереву, сидит на земле молодой офицер в треуголке, в знакомом мне синем мундире, крестик Почетного легиона в петличке… Святые угодники! Никак д’Орвиль?.. Худой-прехудой, бледный-пребледный; веки полузакрыты… Жив еще или замерз?..

Подошел к нему, за плечо тронул.

– Г-н лейтенант! Вы ли это?

Раскрыл глаза, еще узнал меня:

– Андре…

Прошептал только и, как сноп, набок. Хочу его поднять, а он опять валится и вот на снегу во весь рост вытянулся.

Заглядываю ему в глаза – глаза ширятся, взор тускнеет, делается стеклянным… Еще одна жертва Наполеонова гения!..

После жестокой стужи с юга теплом потянуло; тает; по земле туман стелется. Но от непривычных морозов и долгой голодовки французам не оправиться; сырая погода пуще их разбирает: плетутся вперед, доколе ноги еще носят, а раз упав, остаются уже лежать, чтобы никогда не встать…

Ночь на 14 ноября. Еврейская корчма. Пишу при свете лучины. Кругом храп и стоны. На скамьях – офицерство, на полу – вповалку, вперемежку, тяжелораненые, свои и французы.

Хозяйка-еврейка в углу жмется, грудного младенца укачивает.

С самого Красного впервые ночую не под открытым небом; после морозов – здесь, в тепле – меня всего тоже разморило. Но от духоты и смрада, пожалуй, навеки заснешь; лучше так промаюсь.

План Кутузова, слышно, таков, чтобы не дать неприятелю через Березину перейти. Задержать его до прибытия наших главных сил поручено адмиралу Чичагову, который и занял возвышенный правый берег против Борисова. Река уже льдом покрылась; но лед еще непрочен, и перевозить свои орудия и обоз французы и без того возможности пока не имеют. Мосты же у Борисова Чичаговым на всякий случай уже взорваны.

Один дезертир-итальянец рассказывает, что, когда о взорванных мостах доложили Наполеону, тот поверить не хотел.

– Неправда!  – говорит.  – Быть того не может!

– Но маршал Удино, ваше величество, стоит в Борисове и своими глазами видел, как их взрывали.

– Неправда! Маршал лжет!

Однако ж в конце концов пришлось-таки поверить, и, подняв очи к небу, он погрозил кому-то своей суковатой палкой, словно вызывая на бой самые небеса.

Глава двадцать четвертая

Березина. Сержант Мушерон отрекается от своего идола. Отзвуки из Толбуховки