Средиземноморский роман

На Востоке комфорт этот ближе к физиологическому, на Западе — как выяснилось после пребывания в Испании — к психологическому.

То есть во мне одновременно сосуществуют как восточные слагаемые, так и западные, и лишь недавно я смог понять, что из этих слагаемых есть что.

Я хорошо чувствую томную леность Востока, это почти равное нулю течение времени, это желание раствориться в окружающем мареве потной жары, которая спадает к вечеру, и тогда ты выходишь под низкое черное небо, ощущая ноздрями медовую свежесть наступающей ночи.

Но я так же хорошо чувствую себя и в приветливой отчужденности людского потока на набережной маленького курортного городка, что находится вверху испанского побережья Средиземного моря, того самого потока, в котором до тебя никому нет дела, но при этом ты все равно остаешься самим собой и ни одна частичка тебя не вызывает ни у кого агрессивного, хамского отторжения.

То есть мне одинаково уютно и там, и там, но тогда почему мне плохо в том месте, где я на самом деле — то бишь не мысленно, а физически — пишу эти строки?

Да очень просто, можно не любить и не принимать своеобразную цивилизацию Востока, но при этом нельзя отрицать, что это — цивилизация.

И точно так же можно не просто не любить, а до колик ненавидеть цивилизацию Запада, но ее в любом случае нельзя ставить под сомнение.

А вот пребывание вне цивилизации парадоксально уже хотя бы тем, что личность твоя становится столь же призрачной, как само твое бытие во временной щели, в том историко-географическом прочерке, который есть ничто иное, как помноженные друг на друга самомнение и гордыня.

Средиземноморский роман — это еще и роман в поисках психологического комфорта.

Более того, психофизиологического.

А это значит, что опять пора в Испанию.

13

Испанский бомж (а может, каталонский)

возник из темноты, когда с женой сидел я на веранде

отеля и пил свой чай — пакетик «липтона» +сахар + лимон…

Он что-то пробурчал, зрачки сверкнули,

разило перегаром, немытым пальцем он указал на пачку сигарет…

«Не понимаю», — сказал я по-английски,

он усмехнулся, сигарету взял и отвалил

к полякам по соседству…

За ним пространство с хрустом разрывалось,

как будто его взрезали ножом…

14

Самого счастливого человека, которого я когда-либо видел, я встретил в свой первый испанский понедельник.

Приехали мы в субботу, затем было воскресенье.

А в понедельник с утра мы отправились на ярмарку.

Ярмарка в Бланесе — это просто распродажа залежавшихся товаров, хотя среди них можно найти и кое-что стоящее.

Например, яркие куклы танцовщиц фламенко.

Или очень дешевые темные очки устаревших моделей.

Или майки с трафаретные надписями «Vacation in Spain» по цене не более тысячи песет, а можно и дешевле.

В общем, самая обычная провинциальная ярмарка, которая интересна одним — что она на берегу Средиземного моря, у порта, а в порту яхты и катера, а самое в ней забавное — это тот народ, который толчется здесь и перебирает, жулькает, жамкает все эти залежалые и не очень дорогие товары, делая свой курортный понедельничный шопинг.

И мы шли по набережной в сторону порта, море было по-утреннему спокойно, пляж еще не усеяли толпы загорающих, жара еще не обрушилась на Бланес, как это случится через каких-нибудь два — два с половиной часа, когда солнце перейдет в зенит и наступит время сиесты.

И тут-то он нам и попался, он стоял у мольберта и рисовал море. И чаек.

Ему было лет пятьдесят, коренастый, плотный, в чем-то копия Мануэля, хотя и без аккуратно подстриженных усов. Да и одет он был по-другому — в вылинявшей майке с надписью «Adidas», в шортах, в темных очках и серой солнцезащитной кепке.

Рисовал он акриловыми красками на черных оргалитовых листах, которые были расставлены тут же, рядом с мольбертом. Большой лист — восемь тысяч песет, поменьше — четыре тысячи, совсем маленький, альбомного размера, — две тысячи.

И те, что за восемь, были действительно хороши, на одном из них была скала Сан-Джорди и кусочек бланесского порта, и белесовато-синее от жары небо уютно расположилось на черном оргалите, хотя все это было не столько точным изображением пейзажа, сколько впечатлением от него, неким immagination.

Народ, идя на ярмарку, останавливался у мольберта. А человек улыбался и продолжал что-то подводить кисточкой, обмакивая ее то в одну краску, то в другую.

Мой английский к утру понедельника совсем проснулся, а потому я решительно высказал автору свое восхищение от увиденного.

И тут он заулыбался. Он и так-то не казался букой, но тут он заулыбался вовсю, причем отнюдь не потому, что увидел во мне потенциального клиента. Ему просто стало хорошо от того, что кто-то вот шел на ярмарку, остановился и сказал, что как ему нравится все это — эти пейзажи, эти краски, эти цвета.

— Тамайо, — сказал он, — меня зовут Тамайо!