Средневековые сказки. О любви, злой магии и разбое

Со времени ночных сетований Анны прошло уже больше четырех месяцев, близилось пятнадцатилетие Готлиба-Яна, и, значит, его отъезд в университет. Благодаря стараниям ученых преподавателей, он был вполне к этому готов, но сердце матери болело – готова ли душа расстаться с родным гнездом, с родовым замком и поместьем, с матушкой и сестрой, без которых он не прожил и дня в короткой своей жизни! И пуще того, беспокойно присматривалась она, не увезет ли ее мальчик злобы в сердце, затаенной обиды на мать за следование советам шута и легкомысленное вдовство? И чем дальше, тем с большим облегчением отмечала она, что проныра Енот не обманул, пообещав исправить дело, излечив страдание и злобу в сердце мальчика. Она не знала, что и как сделал мудрый скоморох, но вся исполнилась благодарностью к нему, видя, как любимое дитя ее переменилось. Маленький граф и в самом деле стал спокоен и мечтателен, гордыня его и злословие растворились в добрых беседах с шутом. Он больше не бил безответного Локи, и не отдавал бессмысленно жестоких приказаний слугам, охотнее участвовал в забавах матери и даже почти уже признал ее право на повторное замужество. Но особенно ласков стал юный граф с Енотом, и воскликнул однажды:

– Он обижен природой, но то весьма щедро компенсировал ему наш добрый Господь, наделив удивительным умом и чутким сердцем! – Счастливая мать нарадоваться не могла таким переменам в единственном наследнике, и всячески обхаживала Енота: выделила ему особую превосходную комнату, где все было специально по его росту обустроено, позволила в любое время находиться где угодно (кроме, конечно, господских покоев, куда он был обязан являться по приказанию), и говорить едва ли не все, что заблагорассудится, и даже пить не скрываясь, отчего Енот, порой теряя чувство меры, становился и вовсе развязен. Но восторженная хозяйка этого будто не замечала, и на редкие робкие замечания слуг о поведении шута, горячо отвечала: «Я даровала ему право быть самим собой в этом замке! Он наставил на путь истинный сына моего лучше любого пастора, и за это пусть делает, что заблагорассудится, а возможно и больше!».

Однако ж, шута за незлобивый нрав и неистощимость на выдумки любила вся челядь, и жалобы поступали нечасто.

Так и протекала спокойная, с яркими вспышками развлечений и балов, жизнь в прекрасном замке Готтен, и уж развеселое Рождество было позади, и пятнадцатилетие Готлиба-Яна отпраздновано как подобает – пышно и с размахом. Анна с тоской наблюдала, как растаял снег, вернулись перелетные птицы… Естественное течение жизни принесло всю ее семью к весне. Замок будто проснулся, и огромный сад у стен его распахнул глаза, умытый безудержно счастливыми ливнями. Слуги резво сновали туда-сюда по всем комнатам, собирая молодого хозяина в большую жизнь… Увы, дороги просохли, и университет готов был раскрыть объятия новым птенцам родовитых и знатных гнезд. Весь двор печалился с графинями, а граф держался как и положено истинному наследнику благородного имени Готтен – сурово и мужественно, лишь иногда тайком вздыхая, когда, как он считал, никто не видел. Но зоркие глаза вездесущего шута подмечали и это. Однако ж, он ничем не выдавал, что поймал секундные слабости юного господина, и он только деликатно отворачивался, опуская печальные ореховые глаза.

– Ах, Ваше сиятельство, не забывайте только свою драгоценную матушку, терзающую сердце свое беспрестанной тревогой за Вас! – говорил он, и Его сиятельство лишь сурово кивал головой, устремляя взгляд вперед. Будто непосредственно в свое славное будущее.

Печальный день прощания все же настиг обитателей замка. Несчастные графини тайком утирали слезы, служанки откровенно плакали, слуги вздыхали – все любили мальчика. Он был капризен, порою жесток, но временами как-то неуклюже добр, и все помнили, каким ласковым и нежным ребенком был их маленький граф, и понимали, что он просто переживает гибель отца, защищавшего их же, свою чернь.

А шут вытворял свои шутки, прыгал и кричал так, что даже решивший быть суровым, граф не мог сдержать хохота.

– Ты просто невыносим, мой ужасный jester! – кричал он, и его била то ли дрожь, то ли смех.

Огромное поместье, оставшись без любимого наследника, словно вздохнуло и замерло в недоумении. Слуги толклись взад-вперед, будто не понимая, что им делать и как ходить. Графини утешали друг друга, договаривались не плакать, но тут же обе этот договор и нарушали, заливаясь слезами.

– Право же, – удивленно восклицал шут, – сезон дождей позади, все живы, а два прекрасных лица так мокры, что я, пожалуй, поищу зонт, как бы меня не залило!

И обернувшись к дверям, звонил в бубенчики на своем колпаке:

– Эй, слуги, несите тряпки, и зовите каменщиков! Здесь так сыро, что придется перестилать полы!

Графини грустно улыбались стараниям Енота, но плакать не переставали.

Вечером они уселись друг против друга в саду, и тихо вздыхая, слушали грустные любовные баллады шута Кристиана. Он выводил их сладким, кристально-мелодичным голосом не похожим ни на мужской, ни на женский.