Средняя Эдда

– Так мы его откроем, – обещает Ас. – Предварительное согласие есть…

– Чьи они? – спросил я на выходе.

– Не знаю, – задумавшись о своем, ответил Ас, – наверное, роснововские. А тебе какая разница?

Прошли по парковке метров сто, в конце чуть не врезавшись в черный «Land Rover Discovery», который заслонил Асовский «Porsche». В этой вечерней московской тьме предметы учатся растворять очертания, отращивать псевдоподии, перетекать из формы в форму, – готовые то ли сбежать от тебя, то ли, еще хуже, внезапно выпрыгнуть навстречу. Есть ли вообще что-то более противоестественное, чем неосвященные ноябрьские парковки в восемь вечера?

Ас кликнул на брелок, и в коробе «Porsche» зажегся свет. Такой гнилушечно-тусклый, что я в него даже не поверил.

Это ненастоящий день. Ненастоящий разговор. И ненастоящий свет. Сейчас я проснусь. Смотрите. Вот сейчас. Понять, что ты во сне, – это же первый шаг к пробуждению. Сейчас.

– Садись, – сказал Ас.

Свет в открытой двери горел теперь ярче, и было непонятно: это я проснулся, или, наоборот, пробуждение отложено до лучших времен.

– Что это было? – спросил я, когда мы тронулись с места.

– Цензорский комитет, – сказал Ас, – кураторы молодежной политики.

– Я догадался, кто они такие. И про остальное.

– Ну, – вздохнул Ас, – ты же умный. Конечно, догадался.

Он определенно издевался.

– Если вы думаете, что я потащу людей к цензорам, то это смешно, – сказал я. – Не говоря о том, с чего бы они меня послушали.

– Знаешь, а ты это опиши себе иначе: вы вместе с лучшими людьми города выйдите против прогнившего оккупационного режима и дадите ему смертельный бой. Пора уже показать, кто здесь власть! Титушки нас не остановят!

– Вы издеваетесь?

– Разве? – удивился Ас. – А мне казалось, я уловил стиль ваших рукопожатных разговоров. Ну, если нет, извини. Вы же каждый раз именно так врете перед тем, как друг друга сдать?

Я внимательно на него посмотрел, силясь понять, что происходит. Ас ответил мне лучезарной улыбкой.

– Слушай, милый мой, – сообщил он, не теряя интонации доброго сказочника, – если ты думаешь, что ты гений поколения и обвел меня вокруг пальца, то разочарую. Что бы ты ни плел во время проверки, это никому не показалось убедительным. Ни на секунду. Была идея сдать тебя с Катериной, но я – в память былых заслуг – оставил тебе выбор. Очень просто: прекращаешь крысятничать и делаешь, что говорят. А говорят – митинг и шествие. Или не делаешь. Тогда митинг всё равно состоится – не считай себя уникальным журналистским коллективом, – но после ты пойдешь организатором массовых беспорядков. Подумай. До завтрашнего утра времени полно. Кофе, кстати, не хочешь?

11

робинзон

Восемь дней не было ни часов, ни минут, ни даже времени суток. Никаких способов мерить время, кроме как вслушиваться в возню охранников. Шаркающие шаги в коридоре – сигнал к утренней побудке. Потом долгая борьба с дверью – ее перекосило, и она всё время цепляется железной обивкой за бетон. Осмотр комнаты, совершенно бессмысленная затея; чем бы он мог здесь рыть подкоп? Илья решил, что это, может, часов девять. Или десять. Потом, когда приносят еду, – это обед. Второй осмотр и бутерброд с чаем – это вечер. Где-то за час до того, как шаги стихнут. Хотя ночной сторож всё равно есть.

На девятый день над Ильей «взяли шефство». Это Сашка с первого этажа так назвал – во время «групповой терапии».

Когда ты под шефами, время застревает не на минутах и секундах, оно проваливается в песок их наноосколков. Илья стал думать, что оно даже начинает крутиться назад. Отскакивает крохотными теннисными мячиками от тебя как от сетки и улетает во вчера. Или в две минуты назад. Здесь это одно и то же.

Шефы заходят, когда захотят. Бросают еду. Или не бросают. Но главное – они играют с тобой в «жужу».

Илья и до этого слышал крики – то сбоку, то сверху. Но тогда он думал, что цензоры просто ломают кому-нибудь нос или пальцы. Дело привычное. Только всё совсем по-другому.

В жужу играют так. Нужно лечь на пол у дальней от двери стены камеры и, закусив зубами какую-нибудь мелкую дрянь, беспрерывно жужжать. Ноги и руки – от земли, как только опустил – штрафной по животу. Перестал жужжать – по зубам. Задача – переползти камеру на брюхе и ткнуться носом в решетку.

Что после этого – неизвестно. Илья не доползал еще и до середины. За каждый проигранный матч – один зуб. У Ильи уже три. Из дырки на месте второго никак не прекращает идти кровь. Он всё время чувствует, как ее вкус растекается по нёбу, а оттуда пробирается в нос. Илье кажется, что кровь внутри него пробила новые русла, и теперь течет, создавая запруды, прорывая плотины, меняя очертания органов. Я не тело, думает Илья, у меня его почти уже нет. Я – арт-объект.

Он почти спокоен. Ему только не хочется подниматься ради еще одной игры. Это так неудобно – отрывать спину от холодной липкой койки. Или не холодной, а, наоборот, перегретой, пузырящейся жаром, как кипящая кока-кола? Илья не знает. Может быть, у него озноб. Может быть, температура стучит в отметку 40. А может, просто спертый воздух. Здесь наверняка спертый воздух.