Средний путь. Карибское путешествие

За городом было тише, если только микроавтобус с громкоговорителем, включенным на полную, нестерпимую мощность, не разъезжал по дорогам, рекламируя индийские фильмы. Я часто уезжал за город, и не только ради тишины. Мне теперь казалось, что я впервые вижу этот пейзаж. Я ненавидел солнце и отсутствие смены сезонов. Я считал, что в нашей зелени нет разнообразия, и никогда не мог понять, почему слово «тропический» многим кажется романтичным, а теперь не мог отойти от кокосового дерева, самого избитого штампа Карибов. Я обнаружил то, что знает любой ребенок в Тринидаде: если встать под деревом и посмотреть вверх, то образующие конус хромовые ребра ветвей похожи на спицы совершенно круглого колеса. А я уже и позабыл о величине всех этих листьев и разнообразии их форм: пальчатые листья хлебного дерева, сердцевидные листья дикой таннии [11], изогнутые, узкие, как лезвия, листья банановых пальм, почти прозрачные на солнце. Ехать мимо кокосовой плантации — значит следить, как серо-белые тонкие изогнутые стволы быстро мелькают в зеленом сумраке.

Я никогда не любил полей сахарного тростника. Плоские, душные, без деревьев, они символизировали все, что я ненавидел в тропиках и Вест-Индии. «Сахарный тростник горек» — название рассказа Сэмюеля Селвона, и оно может служить эпиграфом к истории Карибов. Это страшное растение, высокое, похожее на траву, с грубыми, бритвенно-острыми листьями. Я знал, что оно — основа экономики, но я предпочитал тень и деревья. Теперь же на неровной земле центрального и южного Тринидада я увидел, что даже сахарный тростник может быть прекрасен. На равнинах, перед сбором урожая, едешь через сахарный тростник — и по бокам встают две высокие травяные стены, а на холмах можно посмотреть вниз и увидеть склоны, покрытые высокими растениями, точно стрелами: их голубовато-стальное оперение колышется над серо-зеленым ковром — серо-зеленым, потому что каждый длинный лист закручивается, обнажая более бледную подкладку.

Леса кокосовых пальм — другое дело. Они были как леса в волшебных сказках, темные, тенистые и прохладные. Грозди кокосов, висящие на коротких толстых черенках, походили на восковые фрукты, блистающие яркими цветами

— зеленый, и желтый, и красный, и малиновый, и пурпур. Однажды вечером, когда я ехал в Таману, эти поля оказались затоплены. Черные стволы низкорослых деревьев торчали из мутной желтой воды, булькающей в темноте.

После каждого путешествия я возвращался в Порт-оф-Спейн мимо Шанти-Тауна, мангрового болота, оранжевого дыма горящих мусорных куч, выжидающих воронов, — и все это на фоне заката, обагрявшего стеклянистую воду залива.

Каждый должен сам учиться видеть тропики Вест-Индии. Здешний ландшафт так никогда и не был описан, а отправиться в выставочный зал Тринидадского общества искусств — лишь убедиться, как мало в этом отношении могут помочь местные художники. Вклад экспатриантов

— несколько акварелей, а тринидадцев — местный колорит в ассортименте. Одна картина называется «Тропический фрукт» — такое название имело бы какой-то смысл разве что в зоне умеренного климата. Другая носит свежее название «Туземная хижина». Здесь изображены стандартные живописные туземцы в своих живописных костюмах, какими их представляют себе туристы — на туристов, собственно, и рассчитана вся туземная живопись. Морские виды написаны мазками, положенными прямо из тюбика на холст, без всяких попыток найти на палитре оттенки, передающие глубину небес, сияние лучей, потусторонность тропических красок. Самые одаренные художники перестали писать пейзажи: перед искусом живописности пальмовых листьев трудно устоять. В искусстве, как и почти во всем остальном, Тринидад одним шагом махнул от примитивизма к модернизму.

Много лет назад, на Ямайке, миссис Эдна Мэнли [12]должна была судить местные рисунки и живопись. Ни один художник не нарисовал портрета ямайца. «Даже хуже того, был только один этюд, небольшой набросок сценки на ямайском рынке, и, хотите верьте, хотите нет, у рыночных торговок под алыми косынками виднелись светлые локоны, розовые лица и даже голубые глаза.» Сначала может показаться, что такого больше нет, потому что нынче в Тринидаде даже у реклам черное лицо. Но тот импульс, который подталкивал ямайского художника наделять светлыми волосами и розовыми лицами людей, которые, как он понимал, были безнадежно черными, действует до сих пор, и, если на то пошло, даже стал сильнее.