— Я у тебя не задержусь, дорогой. Бегу в театр. Сегодня, к сожалению, у нас дневной спектакль. В публике прислуга да их кавалеры-балбесы, а мы — играй! Слова для нас уже перестали что-либо значить. Не могу поверить, что эта пьеса когда-то сойдет со сцены. Играем одно и то же, проклятый спектакль стал чем-то вроде нью-йоркских постановок, которые рассчитаны на один сезон, но проходит десять лет, а они все идут и идут. Это ужасно. Невозможно сосредоточиться на тексте. Вчера в середине второго действия Джоффри вдруг замер. Глаза у него вылезли из орбит. Я сначала решила, что с ним случился удар. Как он потом объяснил, в ту минуту до него вдруг дошло, что уже полспектакля позади, а он ничего не помнит: ни как вышел на сцену, ни что говорил или делал.
— Временная потеря сознания?
— Нет, что ты. Просто действовал как автомат. Подавал реплики, двигался как положено, но думал все время о своем.
— Кажется, для актеров это дело обычное.
— Но не до такой же степени! Я понимаю, что Джонни Гарсон, уткнувшись лицом в мои колени и рыдая навзрыд, может в то же время прикидывать, сколько человек прошло в театр по контрамаркам, но «отсутствовать» целых полспектакля! Это ни на что не похоже. Ведь Джоффри успел выгнать из дома сына, разругался с любовницей и обвинил жену в романе со своим лучшим другом, совершенно не сознавая, что делает.
— О чем же он думал?
— Говорит, что окончательно решил сдать Долли Дейкр свою квартиру на Парк-Лейн и купить в Ричмонде старинный дом, от которого отказались Латимеры. Знаешь, его назначили губернатором. Думал о том, что в доме не хватает ванных комнат и что под ванную на втором этаже можно переоборудовать маленькую комнатку с китайскими обоями восемнадцатого века. Что чудесные обои, возможно, удастся снять и украсить ими довольно скучную каморку в глубине дома на первом этаже. Сейчас в ней викторианские панели — унылое зрелище! Еще думал о том, как подвести воду и хватит ли денег, чтобы заменить старую черепичную кровлю новой и переоборудовать кухню. Только он подумал, что хорошо бы выкорчевать кусты у подъезда, как вдруг увидел меня, сцену, устремленные на него глаза девятисот восьмидесяти семи зрителей — он читал монолог! Ясное дело, у него глаза на лоб полезли! Да, судя по залому на переплете, ты все-таки открывал одну мою книгу?
— Угу. Про горы. Повезло мне с ней. Я лежал и часами рассматривал иллюстрации. Горы помогают увидеть все в надлежащем свете.
— Мне кажется, звезды в этом смысле лучше.
— Ошибаешься. В сравнении со звездами человек кажется пылинкой. Звезды сводят тебя на нет, отбирают последнюю каплю уверенности в себе, лишают человеческого достоинства. А вот горы нам по мерке. Я лежал, разглядывал Эверест и благодарил Господа, что не мне приходится карабкаться по снежным откосам. Рядом с Эверестом больничная койка кажется уютным гнездышком, теплым, безопасным, а Карлица или Амазонка — подарком судьбы.
— Я очень рада, вот тебе еще немного картинок.
Марта вытряхнула конверт, который принесла с собой, и на него посыпались открытки.
— Что это?
— Лица, — сказала ликующе Марта. — Множество лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.
Грант поднес к глазам открытку, лежавшую у него на груди. Это была гравюра с портрета пятнадцатого века. Женское лицо.
— Кто это?
— Лукреция Борджиа. Прелесть, правда?
— Может быть. Так, значит, в ее жизни были тайны?
— Ну да. Никто не знает, была ли она орудием в руках брата или его сообщницей.
Грант отложил портрет Лукреции и взял другую открытку. Портрет мальчика в одежде конца восемнадцатого века, внизу еле различимая надпись заглавными буквами: Людовик XVII.
— Вот тебе еще одна прекрасная задачка, — сказала Марта. — Дофин. Спрашивается, он умер в плену или ему удалось бежать?
— Где ты раздобыла все это?
— Мне удалось выманить Джеймса из его логова в музее Виктории и Альберта и затащить в художественный магазин. Он в этом деле знает толк, и потом, что хорошего — вечно торчать в музее?
В этом вся Марта: уверена, что работник государственного учреждения готов по первому зову бросить работу и ринуться из-за ее прихоти в магазин — только потому, что разбирается в истории и время от времени пишет пьесы.
Еще одна — фотография с портрета эпохи Елизаветы. Мужчина в бархатном камзоле, шитом жемчугом. Граф Лестер, прочитал на обратной стороне Грант.
— Так вот каким был возлюбленный Елизаветы. Мне кажется, прежде я его не видел.
Марта взглянула на грубое одутловатое лицо и заметила:
— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Великие художники принимались за портреты не раньше, чем человек состарится. Робин в молодости, возможно, был совсем не дурен. Или Генрих Восьмой — он, по всеобщему мнению, был в юности красавцем. А для нас он каков? Карточный король! В наши дни благодаря фотографии мы хотя бы можем судить, как человек выглядел раньше: например, каким был Теннисон, прежде чем отпустил эту ужасную бороду. Ну, мне пора. Опаздываю. Я завтракала в «Павлине», а там всегда полно знакомых и с каждым нужно поговорить, так и не удалось вырваться к тебе пораньше.