Срочно, секретно...

Сторож из сельсовета дед Трифон, приходившийся дальним родственником, поднял китайские деньги и пачку харбинских сигарет «Сеятель», вывалившиеся из шерстяных брюк, вывешенных матерью «проветриться». Злорадно сощурившись, сунул в кисет. Обрадовался до того, что забыл пощупать заграничную материю, которая его и притянула. Ночью предупредили: послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать «как шпиона». Сначала отец рассмеялся. Потом, как говорил он маме, задумался: ведь придется оправдываться, доказывать и объяснять. И ушел знакомой дорогой. Сыграло роль и то, что шел он к маме, за которой обещал вернуться в Харбин. Уходил, но верил — ненадолго. Оказалось — на восемнадцать лет.

Размышляя о родителях, Бэзил прикидывал судьбу отца, женись он на другой женщине. Кем бы стал? А мама? Устроила бы жизнь как-нибудь... Вместе же они давали друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни отец, ни покойная мама этой темы при нем не касались. А может быть, он просто не помнил.

Бэзил вообще начал помнить себя поздно. В памяти сохранились обрывки главного — молодая мама. В светлом платье из китайского шелка, белой панаме. Мама держит Бэзила за руку. Воротник матроски задирает на затылок июньский ветер. Они ждут отца у кирпичной тумбы — там, где рельсы трамвайной линии, соединяющей Пристань и Новый город, закругляются в начале харбинского виадука через железную дорогу. «Смотри, — говорит мама, — суперэкспресс «Азия»...» Мешает поднимающийся пар, и Бэзил едва замечает вагон со стеклянной башенкой-фонарем, из которого смотрят на Харбин то ли китайские, то ли японские офицеры в песочных кителях.

Из трамвая, тормозящего на повороте, выпрыгивает отец. На нем серые брюки, темный пиджак, желтое канотье с голубой лентой. И когда он наклоняется к Бэзилу, видно, что шляпа, сдвинутая вправо, и отпущенные волосы прикрывают изуродованное ухо. Мама чему-то смеется. У нее широкая свободная походка, и Бэзилу нравится смотреть на легкие туфли. Отец оттопыривает локти, сунув, по тогдашней моде, ладони в карманы короткого пиджака. Ветер теперь заходит с Сунгари, в лицо, и воротник матроски лежит ладно... На Китайской-стрит под белым балконом ресторана «Модерн» папа приподнимает шляпу, мама опять смеется, а Бэзил канючит, пытаясь подтянуть их к обвешенной афишами резной будке кассы кино «Крылья молодости».

...Вероятно, это было еще раньше, когда ему исполнилось восемь и шел 1943 год. На русских, которые не вступили в отряды бывших белых генералов Шильникова, Анненкова или Глебова, сотрудничавших с японцами, смотрели в Харбине косо. Но прошли уже битвы за Москву и Сталинград.

Однажды, когда Бэзила еще звали Василий и он ходил в детский сад для малоимущих эмигрантов, среди ночи его подняла смутная тревога. Впервые в жизни ему приснился сон. Серая старуха рвется в домик на Модягоу, а он едва удерживает обитую войлоком дверь... Сердце сильно-сильно билось, и это единственное, что оставалось въявь. В спальне горячит шепот отца:

— Как я могу опозорить себя и вас, если отряд выступает по найму и будет биться на стороне одного чванливого военачальника против такого же? Это стыдно... Я понимаю. Но знаешь, сколько там платят? Ты бросишь работу у Вексельштейна, которая погубит тебя. Ваську отправим в хорошую школу, в гимназию Генерозова...

Вексельштейн управлял помещавшейся на Мостовой-стрит редакцией английской газеты «Маньчжурия дейли ньюс», куда мама брала иногда Василия с собой. Когда бы они ни высаживались из тесного японского автобусика возле двухэтажного дома, на окнах которого вечно хлопали ставни, со второго этажа свешивалась всклокоченная шевелюра, сверкало пенсне. Управляющий приветствовал их, выкрикивая почему-то по-китайски: «Как дела?» Видимо, он пытался ухаживать за мамой. Спускался в каморку, где Бэзил готовил уроки на столике для пишущей машинки рядом с мамой, переводившей передовицы Вексельштейна на английский, и протягивал всегда одно и то же — яблоко.

— Кушай, кушай, — говорил Вексельштейн, — хотя, по всей вероятности, это было бы полезнее твоему папе... Мадам Шемякина, не так ли?

Отец тогда сдавал кровь при китайской лечебнице. Работы в Харбине с приходом японцев становилось все меньше. На Конной улице, обычно пустынной ранним утром, у госпитального барака трижды в неделю Бэзил ожидал отца с велорикшей. Побледневший и осунувшийся, он полулежал в коляске и рассказывал что-нибудь забавное.

— Ни один мандарин не согласится расстаться с оперированным аппендиксом. Его кладут в баночку со спиртом, где он сохраняется, сколько, понадобится, пока не придет время опускать вместе с хозяином в гроб. На небе благочестивый подданный Поднебесной обязан, предстать, в комплекте. Ну а мы с тобой без предрассудков...

— Что ты читаешь сейчас? — спросил однажды отец.

— У няни в сундуке были «Набат поколения», «Сердце и печень Конфуция и Мэнцзы», «Армия революции», «Оглянись»... На китайском. Остались, кажется, от ее мужа.