Срок за любовь

Марине казалось, что время – бесконечное, холодное и сухое, как камень у нее под ногами. Время – неподвижное и неумолимое, как черный воздух подвала, в котором она сидела, лежала, плакала, кричала и выла, когда кончились слезы и голос охрип. Время было каменно-неподвижным, как стена, к которой она была прикована цепью. Время было бесконечным – как само отчаяние. Первоначально молодая женщина стучала по стене кулаками, даже билась головой. Но боль дала ей понять, что это не кошмар и пробуждение не наступит. Засыпала, измученная собственными метаниями, но и во сне плутала по бесконечным коридорам и подвалам, не находя выхода. Через сутки Марине начало казаться, что она всю жизнь провела на этих камнях, всю жизнь перед ней стояла эта кривая алюминиевая миска с одной ручкой – из таких кормят собак. «Господи, за что?!» – в который раз беззвучно шептали ее искусанные до крови губы. Когда скрипучая дверь в конце камеры отворилась, молодая женщина зажмурилась от луча фонарика, направленного прямо в глаза.

– Что, сучка, – света боишься? Правильно боишься – ты всего бояться должна. Меня должна бояться, моего брата должна бояться, и даже его сына, двухлетнего Галима, тоже бояться должна. Ты – ничто, тряпка, об которую руки и ноги вытирать будут.

– Сдохните все – со своими галимыми братьями вместе! – Марина схватила миску с помоями, которые принесли ей несколькими часами ранее, и запустила в обидчика. Тот увернулся, но несколько капель забрызгали ему лицо. Он медленно вытер его тыльной стороной ладони, подошел к пленнице и начал накручивать цепь себе на руку. Молодая женщина отчаянно сопротивлялась, но скоро ее голова оказалась у его сжатого кулака. Он подергал цепь – шея Марины в кожаном ошейнике задергалась тоже.

– А теперь – боишься?

Марина с ненавистью скосила глаза на кулак, перевела взгляд на смуглое горбоносое лицо.

– Нет, сволочь. Давай – бей. У вас, оказывается, принято на слабых отыгрываться, да?

Вместо ответа горбоносый поднял с пола кастрюлю с принесенной жижей и медленно вылил девушке на лицо.

– Нет. Бить тебя не буду. Бить – «товар» портить, а я тобой еще попользоваться собираюсь. И мой брат собирается – а он джигит горячий. Может, еще братья – если вони не боятся. Вы, русские – грязные свиньи. А потом покупатель приедет – тебя помоют и дальше продадут, в Стамбул, там таких блондинистых любят – не один через тебя пройдет, пока совсем тряпкой не станешь. Так зачем бить? Себе в убыток.

Марина, глотая слезы и помои, испуганно смотрела на мучителя и непроизвольно отрицательно мотала головой.

– У меня муж есть. Он меня найдет и приедет. Он вас из-под земли достанет. Всех. И тебя – особенно. Он тебя на мелкие кусочки порежет и выбросит.

– Он? Клим твой, Байков?! Ха-ха, насмешила. Да ему перед смертью менты знаешь что сказали? Что ты утонула, машину твою в реке нашли, дом опечатали, так что и хотел бы – не нашел. Концы в воду, как у вас говорят.

Дагестанец снова дернул цепь, наклонился к лицу Марины и брезгливо поморщился от запаха.

– Тебя нет. Ты – покойница, труп, пыль. Муж твой – тоже труп и пыль. Сгорел заживо. Вместе с подругой твоей любопытной. Вместе с вашим семейным гнездышком. Хочешь – кино покажу? Мы сняли – занимательный фильмец вышел, не отказывайся, тебе понравится. Я попкорн принесу, посмотрим всей камерой. Не хочешь?

Тюремщик, делано огорчившись, в последний раз дернул цепь и встал.

– Ладно, заговорился я с тобой тут. Не буду задерживать. Приятного аппетита, – он издевательски хохотнул и вышел.