Срыв

Мужчина уселся, но снова на самый краешек, слепо посмотрел в окно и сказал:

– Ну не убивать же их.

Мы, обитатели отсека, помню, вздрогнули. Одновременно. Это почувствовалось. И тревожно притихли.

После нескольких секунд напряжения хозяйка той полки, на которой сидел мужчина, не выдержала и строго спросила:

– Кого не убивать? – А послышалось: «Мне милицию вызывать?»

Мужчина объяснил:

– Обманули меня. В бригаду записался, два месяца работал, а потом, когда расчет привезли, – выгнали. Ни за что. – Говорил он убито, без всякой надежды на сочувствие. – На билет вот сунули… Дома жена, детей трое. В школу собирать. А на что теперь?..

Помолчал, подумал и, кажется, всё взвесив, снова сказал:

– Не убивать же.

Поезд тронулся, пришла проводница, оторвала копию билета у мужчины. Спросила:

– Белье брать будете?

– Нет, – сильно мотнул он головой.

– Вам почти сутки ехать. Подушкой, матрасом без белья пользоваться запрещено.

– Да что ж делать…

– Так не будете брать белье?

– Нет, не буду.

И он, сняв ботинки – сразу запахло долго ношенными носками, – залез на полку. Положил под голову свой тощий пакет. Отвернулся.

Так он пролежал сутки. Но вряд ли спал – вздыхал очень тяжело. Во сне так не вздыхают…

Или вот такой случай, такой застрявший в голове попутчик.

Я сидел на нижней боковушке, за столиком. Напротив – сосед с верхней полки. Смотрели в окно.

– Ничего хуже нет этих равнинных сел, – сказал сосед. – Ни бугра, ни оврага. В лучшем случае рощица торчит жидкая, в которой не укроешься.

Мы как раз проезжали барабинскую степь. Темнело, и небольшие, лежащие на плоском пространстве деревни выглядели действительно тоскливо.

– Да, – сказал я, – приятного мало.

– А как брать их? – вдруг спросил сосед.

Я глянул на него. Парень лет двадцати семи – тридцати. Крупный, светловолосый. Смотрит и ждет ответа.

– В каком смысле брать? – не понял я.

Наверное, он увидел в моем взгляде недоумение, а может, и испуг, потому что как-то виновато усмехнулся и сказал:

– Я в Чечне… ну, воевал. И теперь всё ей меряю.

У меня были знакомые писатели, служившие в Чечне. О службе, а тем более о боевых действиях они не рассказывали. Расспрашивать было неудобно – могли подумать, что хочу использовать в работе, воспользоваться их материалом. Они сами писали об этом повести и рассказы… И тут оказался рядом такой человек – готовый поведать…

Я приготовился слушать, в то же время опасаясь как-нибудь не так отреагировать, не в том месте кивнуть, промолчать, когда надо поддержать реакцией.

– Но самое гадостное там, – после долгого молчания, глядения на темнеющую степь, заговорил сосед, – бухгалтерия. За всё надо отчитаться, всё посчитать… Особенно погибших.

Он кашлянул как-то для своего мощного, здорового сложения жалобно, мокротно. Снова долго молчал. Но не выдержал:

– Особенно когда сразу после боя начинают: «Где такой-то, такой-то? Ищите!» Понятно, что надо искать, а как… Сидишь, руки трясутся, раненый орет, в голове дым… Там для начальства главное, чтобы наши в плен не попадали. Для отчетности… Ну, или им там за это вставляли. И знаешь, бывало, найдешь куски человека, на нем гражданка, а они: «Всё нормально, вот он такой-то». Жгли иногда, чтоб неузнаваем стал. Сдавали, отправляли… А потом чечены говорят: «А такой-то у нас». А на него уже документы оформлены…

Парень снова кашлянул, потянул туловище в одну сторону, в другую. Достал кожаный бумажник, покопался в нем и поднял на меня глаза:

– Может, в вагон-ресторан? Примем по двести пятьдесят.

Осторожность оказалась сильнее любопытства, и я сказал:

– Нет, извини… – Придумал причину: – Извини, у меня желудок больной… Я свое отпил.

– Ну что ж, – парень поднялся, глянул туда-сюда по коридору, видимо вспоминая, в какой стороне ресторан.

Я подсказал:

– Он там. На стоянке видел.

– Спасибо. – Ушел.

Я опустил столик, расстелил постель. Спать еще не хотелось, но лучше, если, когда он вернется подпившим, я буду спать. Сплю и сплю…

Парень вернулся часа через два, сопя залез на своё место, повозился там, что-то бормоча, и затих… Рано утром его растолкала проводница:

– Юрга, мужчина, давайте скорей!

Он соскочил, стащил сумку с третьей полки и исчез.

Теперь я жалею, что тогда не пошел с ним, не услышал чего-то важного. Живу и жалею…

Однажды (могу даже высчитать год – две тысячи второй) я возвращался в Москву, и где-то в Новосибирске, а может, в Омске (впрочем, нет, в Омске поезд стоит ночью, а тогда был день), короче, на одной из станций в наш плацкартный отсек заселились две девушки. Одна, постарше, лет двадцати семи, заняла нижнюю полку, а другая, на вид четырнадцатилетняя, – верхнюю. И, что свойственно полуподросткам-полудевушкам, стесняясь посторонних, злясь на себя за неловкость, эта вторая стала устраивать свое временное жилище.

Положила на сетку косметичку и щетку с пастой, сунула под подушку книгу и плеер, а на стенке (там есть такая упругая полоска, неизвестно мне для чего) укрепила портрет Сергея Бодрова… Я лежал на соседней полке и наблюдал.