СССР. Зловещие тайны великой эпохи

Во-вторых, попытки отдельных граждан передать жалобы непосредственно первым лицам были также распространенным явлением. А у Николаева были на то причины: ответа на его послания Кирову, Чудову он не получил, и в милиции легко могли проверить: писал ли он письма в обком и был ли ему ответ. До 1 декабря 1934 года еще сохранялся некий вид законности, граждан не хватали на улицах, не выносили приговоры без суда и следствия, пресловутых «троек» еще не было. А Николаев, кроме всего, был еще и членом ВКП(б), а к этой категории «товарищей» милиция проявляла особое почтение. Поэтому вполне нормально, что его пожурили и отпустили, не сделав никаких оргвыводов. Кампания всеобщей подозрительности еще не началась. Наконец, есть собственные дневниковые записи Николаева, относящиеся к 15 октября. Он пишет: «Ведь 15/Х только за попытку встретится (так в подлиннике, без мягкого знака. - Авт.) меня увезли в «дом слез». А сейчас за удар... получу 10, 100 и больше возможно».

Большевики еще в 1917-м отменили слово «тюрьма», назвав ее «дом лишения свободы», а ленинградцы назвали ее «домом слез». В данном случае речь идет о милиции как синониме слова «тюрьма». Николаев и здесь плюсует, преувеличивает свое задержание.

Второе покушение произошло 5 ноября. Николаев с тем же револьвером в кармане встречал Кирова на Московском вокзале. Но там было слишком много народу, охраны, и Николаев испугался, что после выстрелов вся эта толпа его попросту растерзает. Он снова вернулся домой ни с чем.

Шел уже восьмой месяц, как он сидел на шее Мильды. Денег не хватало. «Деньги на исходе, - записывает в дневнике Николаев, - берем взаймы, весь мой обед сегодня состоит из стакана простокваши».

Но собственные страдания лишь полбеды, страшнее наблюдать, как страдают твои дети. «Вчера с ужасом посмотрел на ребят и бабушку... голод их захватил здорово, особенно Марксика...» - отмечает Николаев. «Деньги все, жрать нечего». Еще через несколько дней он записывает: «С утра вывесили на черную доску за неуплату квартирной платы».

Голод обостряет взгляд, точно спала пелена с глаз. Николаев пишет: «Тысяча поколений пройдет, но идея коммунизма еще не будет воплощена в жизнь... С какой силой я защищал все новое, с такой нападаю». Он начинает замечать и двойную жизнь, наметившуюся во всем обществе: одна для вождей и их приближенных, другая - для простонародья. «Для себя - полная неприкосновенность, для нас самая невыносимая мера наказания. Для себя - для жен и детей - гаражи с автомобилями, для нас сырой хлеб и холоди, помещение». Наконец, 14 ноября еще одна попытка покушения. Снова Московский вокзал, Киров возвращался с очередного заседания Политбюро ЦК. Николаев, оттесненный толпой, стоял в стороне, засунув руку в карман и сжимая револьвер, ожидая, когда из черноты тамбура появится ленинградский вождь. Николаев примерялся. Охранники к вагону не подпускали.

Наконец, в черной барашковой шапке и темном пальто, появился Киров. Толпа забурлила, всем хотелось поближе увидеть своего вождя, но охранники быстро со организовались и плотным кольцом окружили вождя, еще четверо стали решительно прокладывать дорогу к выходу. Киров был мрачен. Услышав несколько здравиц в свою честь, он слабо улыбнулся, взмахнул рукой, но охранники уже вели его вперед, злясь на глупую толпу. Это потом будут оцеплять вокзалы, аэропорты, очищать их от посторонних. Пока же проходило все демократичнее, можно было стоять в стороне и наблюдать за любимым вождем, крикнуть ему, поймать его взгляд, поприветствовать. Но охрана волновалась не зря. Записки с угрозами часто приходили в обком, а какой-то студент написал, что слышал, как двое говорили по-немецки и договаривались убить Кирова именно на вокзале, когда он будет садиться в поезд. Ненавидящих режим было много. И пока еще не было того страха, который накроет всю страну ледяным панцирем. Все это случится позже.

Николаев шел за Кировым, увлекаемый толпой, сумел протиснуться поближе, почти за спины охранников, но его сжимали со всех сторон, и он не мог вытащить револьвер. Потом Кирова затолкали в машину и увезли. Напряжение было страшное. Николаев еще боится толпы, боится умереть раздавленным, как гусеница под коваными сапогами восхищенных зевак. Вечером Николаев заносит в блокнот: «Сегодня (как и 5-го XI) опоздал, не вышло. Уж больно здорово его окружили...» Тут он записывает для домашних: «Заветные письма для партии и родственников оставил дома под письменным столом. В столе лежит автобиография... От слов перейти к делу и действию - дело большое и серьезное... Я сознаю, насколько серьезное положение. Я знаю, что если я только взмахнусь, то мне дадут по шапке...»

И в конце страницы, датированной 14 ноября, он пишет: «Удар должен быть нанесен без мал [ейшего] промаха». Часы смертельного замысла идут. Тугая пружина покушения заведена до отказа. Остается выбрать время и место.

Роковой выстрел