Stabat Mater

В ельнике студеный воздух окутывает нас, пробирается под одежду, щекочет ноздри. Здесь сумрачно, пахнет мокрой землей. Серые чешуйчатые стволы елок – голые, только высоко вверху начинается зелень. Под деревьями и на тропинке еще лежит снег, усыпанный бурой хвоей и шишками. Но через пару минут мы выходим на широкую, залитую солнцем прогалину, уже совсем свободную от снега, покрытую грязно-желтой, взъерошенной прошлогодней травой. Дальний край прогалины заваливается вниз крутым склоном, так что елки, растущие там, не загораживают панораму города с его угловатыми рябыми многоэтажками, выгнувшимися хребтами дорожных развязок, полосатыми трубами котельных и плавной излучиной реки – еще затянутой льдом, но уже блестящей полосками открытой воды вдоль бетонных берегов… В центре поляны стоит шестиугольная беседка с шатровой крышей – когда-то белая, а сейчас облупившаяся и посеревшая, но все же не слившаяся с городским пейзажем и выглядящая на фоне города странно – как потрепанная, ободранная машина времени, залетевшая сюда из другого, усадебного, века… Пока мы идем к беседке, я думаю о неизвестных людях, когда-то гулявших по этой поляне, сидевших в этой беседке и видевших перед собой совсем другую панораму, от которой сейчас осталась только река. Как бы они удивились, поняв, что их мир стал неузнаваемым всего за сотню лет!..

Вероника останавливается, чтобы вытряхнуть из резинового сабо комок смерзшегося снега. При этом, стоя на одной ноге, она держится за плечо Ивана Николаевича. А тот оглядывается и бросает мне какой-то новый, необычный взгляд, в котором читается шутливая реплика: «Видишь? И я на что-то сгодился!» И брови приподнимает над оправой очков!.. Пожалуй, впервые он смотрит на меня не как на работодателя, не как на священника, а как… Как на другого мужчину – чтобы похвастать дружеским расположением женщины, которая ему нравится. И даже – пусть лишь робким полунамеком – заявить права на эту женщину… Надо же – это и впрямь какой-то новый Иван Николаевич! Впрочем, он тут же смущается, пугается собственной дерзости и виновато опускает глаза.

В беседке – пол из толстых досок, еще не просохших после растаявшего снега. И, словно приготовленные для нас, стоят три железных медицинских табурета. Неужели всю зиму тут провели? Нет, сиденья, обитые истертым дерматином, чистые и даже сухие.

– Сегодня после ночной мы уже выходили сюда курить – открыли сезон. – Вероника садится, переставив один из табуретов туда, где больше солнца. – Ну что, собрание начинается? Тогда беру слово…

Мы с Иваном Николаевичем тоже садимся. Я вижу нас в этой беседке как бы со стороны и мысленно усмехаюсь – странная, должно быть, компания!

Вероника достает сигарету, щелкает зажигалкой, прикуривает, глубоко затягивается. Мы молча ждем. Почему-то эта пауза делает Веронику в нашей компании будто бы главной.

– Чтобы не ходить вокруг да около… – Вероника в упор смотрит на меня. – Я сегодня видела, как Зорин шел к вам. Догадываюсь, о чем вы говорили. Скорей всего, он рассказал обо мне. Так?

Она говорит быстро, резко. Мне не по себе от такой манеры осыпать словами как ударами. Невольно вспоминаю, как она лупцевала Зорина, – без тени сомнений, без оглядки на мое присутствие, без всякого уважения к храму… И ох как не нравится мне такой кинжальный взгляд глаза в глаза! Пару секунд я выдерживаю его и молча киваю.

– А о себе Зорин тоже рассказал? О том, как заделался моим… сутенером? О том, как мной торговал, как наживался на моей боли?

Я снова киваю. И чувствую, как в сердце вползает что-то мрачное, тревожное… Час назад, видя искренние терзания Зорина, я жалел его, если бы Дина Маратовна не прибежала за мной, то, наверное, даже нашел бы для него слова утешения. Но теперь я чувствую жар обиды Вероники, пышущей, как лава, и еще не взорвавшейся, не нашедшей выхода.

– А вы ему что ответили? – Вероника даже пригибается, чтобы опять впиться своими глазами в мои. – Только честно скажите. Я хочу знать! Ведь речь – обо мне… Нет, даже не обо мне. Он испачкал своей мерзостью такое, чего, возможно, больше и на свете нет. Такое, что мне не принадлежит. Такое, что у меня запросто отберут, если я не смогу защитить это от Зорина и от других таких же!..

Вероника наконец отпускает мои глаза. Она зло отшвыривает сигарету в жухлую траву, отворачивается, невидящим взглядом смотрит в сторону. Я почти физически чувствую ее внутреннюю нервную дрожь.

За час, прошедший после разговора с Зориным, у меня не было времени, чтобы все это обдумать, осознать. Но теперь… Мне становится не по себе – внутри вскипает такой гнев, какого я, наверное, никогда прежде не чувствовал… Такой, что сам бы врезал этому Зорину…

– Отец Глеб, – вдруг говорит Вероника. Вот уж не думал, что она меня так назовет. – Отец Глеб, скажите же, что вы ему ответили! Для меня правда это важно. Дело тут не в моей обиде и не в его предательстве. Я просто не знаю – как с этим быть…

Смотрю на Ивана Николаевича. Мне нужно понять – в какой степени он посвящен в происходящее. Вероника перехватывает мой взгляд, быстро говорит: