Стадия серых карликов

Потом, набросив халатик на нагое тело, Варенька достала из кармашка квитанционную книжку, выписала туфли и напомнив, чтоб не забыл заплатить, вернулась вразвалочку на свое рабочее место и на вопрос заведующей, где она так долго пропадала, небрежно объяснила:

— Давление снимала.

Иван Петрович теперь, после десятка лет странной (может быть, совершенно нормальной?) связи с Варварьком, все же затруднялся дать определение тому, что же у них было. Она или он вначале каждый день, затем реже и реже, с перерывами в несколько месяцев звонили друг другу и сообщали: «У меня давление», что означало желание оказаться немедленно в объятьях другого.

— Когда я тебя увидела впервые, то поняла сразу: чокнутый, но как-то по особенному. Ты из тех, кто не предает, но кого предают на каждом шагу. И я предаю… Впрочем, нет, я же не клялась тебе в верности. У тебя никогда нет, не было и не будет денег — они для тебя практически ничто, не более, чем талоны на троллейбус. Ты не катишь по этой жизни зайцем, за чей-то счет, нет, ты платишь больше, чем нужно. Ты хороший сексуальный партнер, только как мужчина в полном смысле слова и в нынешнем понимании — ноль. В разведку я бы с тобой пошла, но замуж за тебя — упаси Бог!

Так она любила рассуждать после любовных утех, лежа щекой у него на плече и играя пальчиком завитками на волосатой груди. За десять лет знакомства он так и не понял Варварька. Она была всегда неожиданна и непредсказуема, причем в одном и том же — в последовательном своем рационализме, который в основе своей был формой ее ума, освобожденного от ошибок и заблуждений. Но в то же время у нее, если этого хотела, была бездна обаяния, флера таинственности и загадочности, а человечной и добросердечной не казалась — она такой не была.

Она умела делать деньги, однако не хапала и безбожно спекулировала, как ее подруги, которых она презирала за жадность, мелкотравчатость. Квартира у нее была обставлена модно, со вкусом, но без выпячивания мебели да электроники. Между прочим, у нее на кухне стоял один, а в комнате — второй шкаф с книгами. Кроме «Работницы» и «Советского экрана», выписывала несколько толстых журналов, «Литературную газету» и «Литературную Россию», а также почему-то «Советский спорт» — круг чтения не безнадежный для заведующей обувной секцией.

Одевалась Варварек модно, но без выкриков, в ее стиле просматривалась элегантность, подчеркивающая богатство тела, прежде всего то обстоятельство, что ноги у нее росли «из подмышек». Впрочем, все это как-то не помешало ей придти на свидание в кожаной юбке длинной в двадцать сантиметров, из-за чего их не пустили в ресторан поужинать, и Варварек впала в такое остервенелое состояние, что швейцар вынужден был не менее получаса отгавкиваться от нее через толстые стекла могучей дубовой двери.

Никогда она не говорила о детях, о замужестве практически тоже — она презирала мужчин, называя их трутнями, считала, что девяносто девять процентов из них заслуживают кастрации, поскольку они размножают пороки и болезни, а оставшиеся сотые могли бы возглавить семью-гарем. Жен у каждого должно быть штук по пятьдесят-шестьдесят, чтобы не бездельничал. Может, это был план мести мужчинам? Нисколько, когда она излагала свой проект устройства жизни, то голос ее звучал спокойно и рассудительно, тем более, что и женщины-дурнушки, с неважной наследственностью также подлежали стерилизации.

— К мысли о необходимости таких мер я пришла из подлинной любви к человечеству, — скромно объяснила свое пристрастие к генетическому геноциду Варварек, презирающая людей.

«Не многовато ли вокруг меня желающих облагодетельствовать все человечество?» — подумал как-то Иван Где-то, вспомнив и рядового генералиссимуса пера, после чего резко поостыл к Варварьку.

В назначенное время Иван Петрович сделал круг возле памятника поэту — он любил тут назначать свидания еще со времен учебы в Литинституте, который располагался рядом, на Тверском бульваре. По вечерам к каждому часу или к его половине — стереотипность мышления, толпа жаждущих свидания уплотнялась здесь порой так, что трудно было найти друг друга. Утром возле памятника скамьи пустовали, и поэт, редактор и литконсультант облюбовал себе местечко на солнечной стороне, подставил лицо лучам и заблаженствовал.