Стадион

Взгляд Эрики скользил по холлу, по людям, изредка останавливаясь на Тиборе. Сначала она побаивалась, что здесь ее встретят равнодушно, быть может враждебно, но эти опасения исчезли в первые же минуты. Давно уже Эрике не приходилось быть среди людей, которые понимали друг друга, а если и не понимали, то хотели понять. Она смотрела на советских спортсменов, о которых ей рассказывали, что они имеют право выходить только на тренировку, а остальное время сидят взаперти, чтобы не дать себя увлечь соблазнами заграничной жизни. Она захотела узнать, кто они такие, и обнаружила, что никто из них не собирается делать из этого тайну. Студент, рабочий, бухгалтер, актриса… Что же это такое? Почему ей нельзя вместе с ними выступать на соревнованиях? Почему Рихард Баум имеет на это право? Почему Германия и Берлин разрезаны на куски?

Быть может, впервые в жизни у девушки появились такие мысли. Кто же даст на них ответ?

— Послушайте, Тибор… — но он так и не узнал, о чем она хотела спросить, потому что в это время взгляд ее случайно упал на его левую руку. — Свастика? Почему у вас свастика? — спросила девушка, наклоняясь ниже, чтобы разобрать какие–то буквы на руке Тибора.

>— Это память о лагере Равенсбрюк. Она не успела нас замучить, а то мы с вами никогда бы не увиделись.

— Кто она?

— Читайте.

Тибор повернул руку. «Берта Лох» было выжжено каленым железом на коже.

Эрика замерла от страха. Что подумает о ней Тибор, если узнает, кем доводится ей страшная Берта Лох?

— Мне пора домой, — тихо сказала она.

— Что с вами? — встревожился Тибор.

— Ничего. Несколько минут мне казалось, что и в моей жизни может быть счастье… Очень благодарна вам за чудесный вечер.

Эрика встала и начала прощаться с новыми знакомыми.

— Можно проводить вас? — спросил Тибор, почувствовав резкую перемену в настроении Эрики, но не поняв ее причины.

— Да, буду очень благодарна, — голос девушки прозвучал печально.

Они вышли, провожаемые приветливыми улыбками.

— Мне ее почему–то жалко, эту Эрику Штальберг, — сказала Нина, — сама не могу понять, почему.

— Мне тоже, — в тон ей откликнулась Илона.

А Эрика шла по Фридрихштрассе, крепко опираясь на руку Тибора, и думала, что в жизни ее еще не было вечера прекраснее и несчастливее сегодняшнего.

Глава пятая

Писатель Анри Шартен, или, как его чаще называли друзья и поклонники его таланта, «метр Шартен», приехал в Берлин на премьеру своей новой пьесы. Приглашение исходило от самого командующего американскими оккупационными войсками в Берлине, и это ясно доказывало, что в официальных кругах литературная деятельность Шартена заслужила одобрение.

Метр Шартен вместе со своим сыном сел в самолет и через два часа уже ступил на шершавые шестиугольные бетонные плиты Темпельгофского аэродрома.

У выхода с аэродрома их встретил директор Небель–театра, человек с улыбкой, будто приклеенной к губам, и потными руками, которые он все время вытирал клетчатым платком, и сейчас же отвез в старый, похожий на средневековый замок отель «Ритц», помещавшийся на Курфюрстендамм, в английском секторе Берлина. Сходство со средневековым замком было только внешнее — для них приготовили вполне современные, очень удобные комнаты, и это внимание, а также предчувствие большого, быть может, исключительного успеха привело метра Шартена в отличное настроение.

Еще на аэродроме он успел спросить директора, когда будет премьера, узнал, что спектакль состоится завтра, и остался очень доволен этим. Он прекрасно понимал, чем объясняется такое любезное внимание американского командующего. Дело в том, что Анри Шартен написал пьесу, где ясно показывалось, что в минувшей войне решающую роль в победе сыграло открытие союзниками второго фронта. Писатель искренне верил в силу американской армии и, прославляя ее в своей пьесе, нисколько не кривил душой.

Ему приходилось бывать в Берлине и до войны. Он даже провел здесь несколько месяцев, изучая философию в университете на Унтер–ден–Линден, которая теперь находилась в восточном секторе Берлина. Любопытно, можно ли будет туда проехать, поглядеть, существует ли там еще университет?

По дороге из Темпельгофа в отель Шартен не узнавал даже хорошо знакомых улиц. Они казались ему разбитыми челюстями, где еще торчат редкие зубы уцелевших домов. Полуразрушенная Гедехтиискирхе вонзалась в небо, как гигантский бивень, поставленный стоймя где–то в конце Курфюрстендамм. Даже теперь, через столько лет после окончания войны, в Западном Берлине то и дело попадались сплошь разрушенные улицы, покрытые битым, уже слежавшимся кирпичом и штукатуркой. Руины поросли травой. Здесь царило полное запустение, и казалось, что от развалин до сих пор несет запахом гари и мертвечины.

Наконец машина выехала на Курфюрстендамм, и Шартен облегченно перевел дух — по крайней мере, хоть эта улица была восстановлена и напоминала старый Берлин, нет, пожалуй, скорее Лондон: Шартен невольно отметил про себя то, что ему все чаще и чаще попадаются на глаза вывески на английском языке.

«Интересный город, надо будет по нему поездить», — подумал писатель.