Стая

— Если по правде, то только сейчас...

Когда вышли из ресторана, Галя отозвала Раечку в сторону и лукаво спросила:

— Втюрилась?

— Очень симпатичный,— ответила Раечка.

— А он в тебя?

— Не знаю...

— Учти, Раек,— вдруг с угрозой произнесла Галя,— если этот малый не будет вон того слушаться,— она кивнула на Розового,— у него могут быть большие неприятности, и даже хуже. Догадываешься? Так что воздействуй, если хочешь закрутить всерьез.

— Что ты говоришь?! — ошеломленно произнесла Раечка.— Что ты только говоришь!..

Галя сухо отрезала:

— Знаю, что говорю.

Карцев проводил Раечку до ее дома. Ему было удивительно легко и радостно, как не было уже давно. И причиной этого — маленькая девушка, которая шла сейчас рядом с ним. Он только не мог понять, почему она вдруг стала такой молчаливой, почему глядит на него так испуганно и тревожно.

В подъезде Толя попытался обнять ее, но Раечка смущенно отвела его руки.

— Вы меня боитесь, Раечка?

— Нет,— она покачала головой.— Я за вас боюсь. Очень...

Карцев улыбнулся.

— А я за вас.

Она вдруг припала к его груди и, еле сдерживая слезы, спросила:

— Толя, почему в жизни все так непонятно?

Он осторожно погладил ее по голове, хотел пошутить, но вдруг почувствовал, что шутка не получается.

— Ну, не так уж все непонятно,—пробормотал он.

— Вы просто ничего не знаете! — чуть не плача, воскликнула Раечка.—А мне страшно. Просто страшно, вот и все...

Они долго, обнявшись, стояли в подъезде, притихшие, встревоженные, но почему-то еще и счастливые в этот миг. Кто-то вошел в подъезд, кто-то спустился по лестнице— они никого не замечали.

...А в эго время Галя прощалась с Пашкой во дворе своего дома. Там сейчас было темно и пусто, в ветвях над головой свистел ветер, и желтые блики от фонаря скользили по снегу и по лицу Гали, и от этого она казалась Пашке еще прекрасней. Ветер раскачивал фонарь, причудливые тени метались вокруг Пашки, и голова его сладко кружилась от выпитого вина, от близости Гали, от ее поцелуев, и он чувствовал, что нет ему в этот миг ничего дороже этой девушки.

В который раз уже жарко поцеловав его, Галя сказала:

— Я, Пашенька, люблю смелых ребят, отчаянных. А ты такой, я вижу. Как ты тогда от инспектора...

— Никто пока трусом не назвал,— усмехнулся Пашка.— Езжу нормально.

— Ах, мне бы с тобой. Люблю так...

— А чего? Куда хочешь махнем.

— И ночью можно? — задорно блеснула глазами Галя.

— Можно. Диспетчер свой, договоримся.

— Ой, правда?!

— Точно. Скажи только когда.

— Ну вот, например...— Галя чуть помедлила,— например, в среду?

— Все. А куда?

— Далеко. Не побоишься?

— Да с тобой куда хочешь, Галочка...

Он жадно обнял ее и стал целовать в губы.

Высвободившись, Галя моментально сказала:

— А на своей лучше, правда, Пашенька?

— Будет и своя. Погоди. Вот деньжат только поднакоплю.

Галя лукаво улыбнулась.

— Деньги быстро заработать можно, если не бояться

И Пашка так же лукаво ей ответил:

— Это мы тоже умеем. Будет случай, не упустим.

— Будет, Пашенька.— Галя многообещающе кивнула головой.— Может... может, как раз в среду и будет. Не побоишься тогда?

— Да ты что? За кого меня принимаешь?

— Ой, какой ты у меня отчаянный!..

Галя крепко обняла Пашку и прижалась губами к его губам.

Они долго целовались.

Потом Галя, зябко поведя плечами, сказала:

— Побегу, Пашенька. Холодно.

— Что ж поделаешь, иди,— вздохнул Пашка.

— А ты, Пашенька, на среду готовь машину, на вечер. А завтра днем ко мне загляни. Я тебе кое-чего еще скажу. Хороший ты мой...— И она нежно провела рукой по его лицу.

Пашка снова было рванулся к ней, но Галя, улыбаясь, ловко выскользнула из его рук и, отбежав, тихо спросила:

— Значит, договорились?

— Все будет,— твердо сказал Пашка.

Так в страшном плане Гусиной Лапы появилось последнее звено...

Глава VI. Волк

Каждый раз, когда он задевал этим пальцем за что-нибудь и ощущал боль, легкую, как укол, он вспоминал тот случай в вагоне, вспоминал то с усмешкой, то с раздражением, то со злостью — в зависимости от настроения. Но вспоминал...

Это было почти год назад. Он появился в вагоне сибирского экспресса, запорошенный снегом, окоченевший, небритый, с ввалившимися щеками и голодным, лихорадочным блеском в глазах. Чужая шинель колом стояла на спине, было трудно шевельнуть стянутыми плечами. Чемоданчик он нес неуклюже и непривычно. Из-под серой ушанки вылезали недавно лишь отросшие, свалявшиеся волосы. Вид был дикий, подозрительный, и он это понимал.

Перво-наперво надо было бы побриться. Но он не знал, есть ли в чемоданчике деньги или бритва, в карманах шинели денег не было, и он боялся, что они остались в гимнастерке того солдатика. В кармане шинели оказался только билет, а в другом — чистый, аккуратно сложенный носовой платок, красный в белую клетку.

Хорошо еще, что поезд проходил полустанок ночью. В вагоне уже все спали. Он разыскал свое место — это была верхняя полка,— закинул туда чемоданчик и тяжело залез сам. Проводница спросила: «Постель нужна?», он буркнул в ответ: «Не надо». И скрючился на голой полке, не снимая шинели, разомлев от тепла, от густого, плотного воздуха. И уснул как убитый.