Стая

— Умер наш конунг, — женщина перевела на него бессмысленный взгляд, икнула. — Зимой умер старый конунг, весной умерла дочь его, а летом умер мальчик… Умер конунг… Умер! Нет у нас конунга! — Ее икание перешло в повизгивание, потом в тонкий пронзительный смех. Женщина ловко вскочила на ноги, сунула в лицо Бьерну деревяшку: — Hal Бери конунга! Бери!

Урманин стоял не шевелясь, женщина еще немного попихала ему в грудь свою куклу, затем подпрыгнула и побежала по дороге прочь, оглядываясь через плечо и то и дело падая в дорожную грязь.

— Блажная, — вздохнул Латья.

— Не совсем, — Бьерн проводил убегающую кликушу[143] долгим взглядом. — Она сказала все, о чем ее спросили. Зимой здесь умер старый конунг Согна Харальд Золотая Борода, весной — его дочь и жена Хальфдана — Агхильд, а весной умер и десятилетний сын…

— Здесь слишком тихо, — неожиданно перебила урманина Айша.

Обычно она помалкивала и не лезла в речи старших, но теперь высунулась из-за плеча Избора, подошла к кострищу, присела, дотронулась пальцами до углей. Сунула пальцы в серую горку, вытащила оттуда что-то маленькое, железное, отпрянула:

— Он был здесь!

— Кто? — сразу несколько голосов слились с возгласом Избора.

— Конунг. Он убил болезнь.

Впервые Избор видел Айшу такой расстроенной — подбородок девки трясся, бледная кожа стала совсем белой, и на этом белом черными кругами темнели впадины глаз. Она казалась похожей на ожившего мертвяка. Шагнула к нему, растерянно огляделась, протянула вперед испачканную в пепле руку. На ее ладони лежала совсем маленькая железная фигурка — крестик, заключенный в круг.

— Он сжег болезнь, — всхлипнула притка.

— Это же хорошо, — попытался успокоить ее Избор. — Значит, болезни тут больше нет!

— Никого тут больше нет, — выдохнула Айша и, будто ища защиты, кинулась к Бьерну. Настороженно замерла в шаге от урманина, показала ему свою находку, пожаловалась на Избора: — Он не понимает…

Княжич и вправду не понимал, что с ней творилось. Испугалась пепелищ? Но в Гарде тоже жгли костры, в которых предавали очищающему огню умерших от болезней людей и их вещи. В этом не было ничего необычного…

— Я понимаю. — Бьерн взял с Айшиной ладони фигурку, отодвинул девку в сторону, подошел к Избору. Тут же рядом очутились Вадим и Латья.

— Хальфдан был тут, — тихо сказал Бьерн. Покосился на сидящую у пепелища, точь-в-точь как та блажная с деревяшкой на руках, Айшу. Разжал кулак, показывая фигурку: — Это — знак жизни Рода.

Его снимают и передают детям, если человек умер. Это делают обязательно, чтоб мертвец не вернулся обратно в свой род. Но никто не снимет это с живого. И никто не станет сжигать мертвеца в одном костре с этим…

— Что ты хочешь сказать? — вылупился на него Латья.

— Я думаю, идя сюда, Хальфдан не знал о смерти сына. Он узнал и разозлился. Он не стал искать, в чье тело влезла болезнь и убила его ребенка…

Избор не желал больше ничего слышать. Во рту княжича появился неприятный привкус, по спине, от лопаток к пояснице, пробежал холодок. — Уходим отсюда! — громко приказал он. Бьерна и Вадима его приказ устроил — оба тут же дали отмашку своим людям — вереница воев потянулась прочь из усадьбы, через открытые, теперь на долгие годы, ворота.

— Да объясни же! — затормошил княжича за рукав растерянный Латья. — Что такое? Что все всполошились-то?

— «Что-что!» — передразнил Избор. Ему хотелось быстрее уйти из этой слишком тихой усадьбы с ласковым названием Лаувейя. — Не слышал, что ли? Хальфдан не стал искать, в чье тело залезла хворь. Он сжег всех.

— Как всех? — ахнул Латья.

— Так, всех. Живых, мертвых, старых, малых. Всех, — стараясь не оглядываться на пепелище, сказал Избор. — Вместе со всеми их «бережными знаками…

Хальфдана они нашли в соседней усадьбе, в дне пути от мертвой Лаувейи. Эта усадьба устроилась в глуши, меж двумя покатыми, сплошь заросшими лесом холмами. Владел ею стурман[144] по имени Гор, а усадьба называлась Герсими — что означало «сокровище».

Конунга альдожане застали за пиршественным столом. В честь какого события пировал на бедствующей земле Черный конунг — знали лишь боги да он сам. Однако длинный стол в низкой избе был уставлен яствами, а Хальфдан поглядывал на пришедших с высоты пышных подушек, сложенных на лавке подле северной стены. У Черного конунга были невероятно длинные руки с большими ладонями, заросшая волосами короткая шея, несмотря на довольно юный возраст, окладистая борода и черные, плохо расчесанные космы, в которые каким-то чудом оказались вплетены две хлипкие косицы. Маленькие медвежьи глазки конунга ощупывали лица прибывших гостей, щурились, когда в них попадал отблеск света от факелов.

— Мать прислала ко мне гонца с известием, что меня ищут люди конунга Альдоги, — наконец зычно прорычал он. Голос конунга не радовал слух — нечто среднее между ворчанием разозлившейся кошки и сытым отрыгиванием медведя.

— Сей гонец усладил мое сердце. Это друг мой и брат по оружию! — Длинной ручищей конунг потянулся к кубку, махнул в сторону сидящего рядом с ним, только чуть ниже, тонкого сухого мужика в неброской одежде.