Стая

«Будет он старый или молодой, добрый или жестокий, красивый или урод — не в твоей воле решать. Твое назначение — найти его. Для этого ты оставишь нас, для этого уйдешь… » — звенели над ухом слова деда.

Жесткий голос Орма перебил их, смыл речной волной:

— Ты говоришь о Бьерне?

— Не знаю, — притка всхлипнула, не опуская головы, вытерла ладошкой ползущую по щеке слезу.

Пальцы Белоголового впились в ее плечи, словно вороньи когти, стиснули, причиняя боль.

— Врешь!

Ей казалось, что он кричит, поэтому в ответ она тоже закричала, продолжая беззвучно плакать:

— Нет! Я не знаю! Ничего не знаю! Не знаю, кто он, и не знаю, кто я! Мне сказали, что я… Что я…

Этих страшных слов, отбрасывающих ее обратно, в оставленный в прошлом холодный мрак, она не могла повторить. Чувствовала — скажет, и все сбудется, подтвердится, станет правдой, от которой она уже не сумеет убежать или прикрыться…

— Я ничего не знаю! Но это — не ты… Не ты… — Ее голос стал слабеть. Вздрагивая и прерывисто всхлипывая, она уткнулась носом в грудь урманина, прильнула к нему, ощутила жар, ползущий от его раны, выдохнула: — Я знаю, что теряю тебя… Но ты — не он, ..

И, оттолкнув ярла, бросилась прочь.

Оставив Орма у лагуны подле седого валуна, Айша забилась в молодой ельник и долго плакала, размазывая слезы по щекам и пачкая ладони в осыпавшейся порыжелой хвое. Когда солнце поднялось выше и стало пролезать сквозь густые еловые ветки, Айша вытерла слезы. Пальцами коснулась тянущейся к ее лицу пушистой веточки, прошептала:

— Ничего. Во всем надо искать хорошее. Даже в самом плохом.

Так учила мать. Айша не помнила матери — пред глазами не вставало ее узнаваемое, родное лицо и не звучал в ушах мягкий, любимый голос. Она не знала — была мать строгой или доброй, красивой или безобразной. Всю жизнь, с того мига, как Айша научилась понимать мир вокруг себя, притка жила с дедом. Но почему-то ей казалось, что эти слова — про «хорошее» — принадлежали именно ее матери. А может быть, ей просто хотелось так думать. Как хотелось думать, что она бродит по чужой земле с чужими людьми волей случая, без всякой цели, и, рано или поздно, жизнь вознаградит ее за случайные лишения, подарив свой дом, любимого мужа, детей, достаток. Она даже осмеливалась мечтать о Бьерне, о том, что когда-нибудь он вновь заметит ее, поймет, что она…

Но нынче она знала — ничего такого с ней не случится. Это было больно, зато разговор с Ормом подтолкнул ее, направил, заставил вспомнить, зачем она ушла из родной Затони, зачем бродила по земле, кого искала. Того самого, назначенного, которого должна была отнять у Белой…

Когда она вернулась в лагерь, там уже шли сборы. Орм вернулся с реки и теперь стоял возле Харека, о чем-то толковал с ним, нетерпеливо оглядывая свой отряд. Заметив Айшу, бросил к ее ногам тряпичный куль, который держал в руке. Коснувшись земли, куль рассыпался, вывалив в мох забытую приткой высохшую юбку и чьи-то мятые меховые чуни:

— На. Идти будем долго.

Не спрашивая, где он раздобыл такой роскошный подарок, Айша уселась на землю, натянула чуни, полюбовалась. Серый волчий мех облегал ее икры и лишь на пятках истерся до белесой кожицы. Чуни были великоваты, даже очень велики, но в них все-таки идти было удобнее, чем в изодранных лаптях. Подумав, Айша сняла их, намотала на ноги тряпки и вновь надела чуни, уже поверх тряпок. Поднялась на ноги, потопала, проверяя обувку на прочность, обмотала юбку вокруг бедер, скрепила на боку маленькой железной фибулой. Оставалось разобраться с волосами.

Пока притка одевалась, Орм ушел. Оставшийся в одиночестве Харек сидел, привалясь спиной к стволу, и деловито обстругивал длинную рогатину. Время от времени закладывал проем рогатины себе под локоть, стучал концом о землю, проверяя на прочность, вытягивал ногу, примериваясь к длине.

— Харек, дай нож, — попросила Айша.

— Зачем? — не отрываясь от работы, поинтересовался Волк.

— Идти будем долго, — вспомнила она слова Орма. Харек засмеялся:

— И что тебе мешает долго идти? Или — кто?

— Волосы. — Айша присела подле урманина на корточки, перекинула через плечо еще влажную косу, обхватила ее ладонью у плеча: — Можешь отрезать? Вот тут?

Просьба была необычной, но если Харек и удивился, то виду не подал. Отложил костыль, пощупал волосы притки, покачал головой:

— Зачем тебе это? Короткие волосы — позор для девушки.

— Для девушки — позор, а для притки — обычное дело, — грустно улыбнулась Айша.

— Так можешь или нет? — она настойчиво толкнула Волка кулаком в плечо.

Урманин засопел, задумался.

— Это неправильно… — то ли спросил, то ли заявил он.

Чувствуя сомнение в его голосе, Айша поднажала:

— Я была в Агдире и много говорила с матерью вашего конунга. Она тоже растила сына не по-правильному. Она убила мужа, сама стала править Агдиром, сама ходила в походы и сама учила сына воинскому делу. Все это — неправильно. Но разве она вырастила плохого конунга?

— Это другое дело, — возразил Харек. Бессмысленный спор надоел Айше.

— Режь! — требовательно сказала она.

Волк хмыкнул, ткнул пальцем в косу у основания шеи, велел:

— Держи тут.