Стая

Но лишь казалось все это Гайде. Потому что сука совсем и не думала ее лизать из обыкновенной брезгливости, свойственной всему живому, и сама Гайда, тоже по свойству всего живого, лишь видела реальность в несколько лучшем виде, чем есть она на самом деле, и лишь представлялось ей, в сущности, все такое в самый наипоследний момент, и ни видеть, ни делать ничего такого не могла она уже в действительности, ибо ЭТО уже пришло, настигло, и Гайда была уже совсем далеко-далеко ото всего своего совершенно непослушного, околевающего теперь тела, или, вернее, ее нигде уже не существовало больше…

Поздним утром того дня при свете уже довольно высокого солнца двое заспавших время поселковых охотников, Кудри и одноногий Воропаев, собравшиеся с лодок пострелять отбившихся от табунков одиночек, заметили, проходя к причалам через горбы убранных огородов, в одном месте болот множество воронья, которое кружилось и каркало, перелетая с дерева на дерево, а внизу, в высокой болотной траве, скалилась бездомная, охрипшая уж к утру сука, отгоняя от чего-то, лежавшего пластом на земле, нахальных птиц.

Суку эту в поселке давно и все хорошо, надо сказать, знали. Ее уже многие собирались пристрелить, чтоб «добрую породу не портила», но в последний момент всегда отчего-то скупились на заряд. Вот и в тот раз Кудри из лихости своей хотел было все же прикончить эту суку, как Воропаев сказал, не столько с энергией отговаривая от легкомысленного и бесцельного поступка, сколько взывая к разуму напарника:

— Лично тебе она — что, разве чего дурного причинила?

И Кудри не то чтобы послушался разумного возражения… а вот, пожалуй, как и многие до него, да и как сам он не раз в прошлом, пожалел патрон и в то утро.

Ночка

Вовка тотчас же заподозрил недоброе, едва услыхал в боковой улочке стрекот мотоцикла. И верно: дядя Иван Трофимов это, оказалось, вырулил из проулка к их дому. «За Ночкой?!» — сообразил Вовка. Эх, этак-то уж сколь раз было, что прикатит-примчит, в дом зайдет, там же перво-наперво закурит, ну и разговоры после обязательно заведет про коров да про хозяйство вообще, свою станет, значит, «агитацию гнуть», как папка-то говорит: это чтобы они, словом, Ночку свою в стадо совхозное продавали.

В груди у Вовки заколотилось, и оттого даже дух перехватило. Он поспешно, безо всякого аппетиту доел репу и, поднявшись на коленки, отряхнул с рубашки приставшие к груди и на пузе травинки.

— А ты чего?! Куда ты это, Вовка? — заспрашивали ребята.

Вовка поглядел на сваленные в траву репы, которые успешно удалось нынче «настрадовать» с совхозовских полей. Реп несъеденных еще немало было. Большие и не очень — в спешке все же выдирали-то! — все они вместе лежали теперь ладным буртиком, все с одинаково серенькими от землицы мышиными хвостами корешков, в ожидании справедливой на всю артель дележки.

— Эх, позабыл я, — в штаны рубаху заправляя и шмыгая осопливевшим от волнения носом, сказал Вовка с притворным равнодушием. — Мамка мене наказывала быть нонече как раз в это время в дому.

— Ну, гляди! Мы тебя ждать долго не будем! — «обнадежили» его тотчас «пайщики», намекая, что без него добычу делить начнут, и не обижаясь, что он уходить вздумал, а даже как бы и радуясь такому обстоятельству.

«А задавитеся! — подумал Вовка и встал с коленок вовсе решительно. — Да у нас и у самих в огороде-то такого добра, да еще и послаже которые, так навалом!» Однако он еще разок оглядел-ошарил артельные репы и просто так, из воспитанности и благородства будто, что, дескать, никак не брезгует плодами совместного озорства — ну да ведь и заслужил свое-то! — взял одну репку еще с собой. Оборвал ботву, а саму репу укромно в карман штанов сунул: «Ночке отдам!»

— А и не ждите! — пообещал, как пригрозил, друзьям-артельщикам и, как бы беспечно, припустил к дому.

У ворот отдышался сперва, чтобы дома родители чего не подумали. Вернее, чтобы подумали, что он просто так воротился: ну, что захотел вот домой и пришел вольно. Затем, тихо проскользнув во двор, Вовка еще тише прокрался по крыльцу, далее — через сенки и явился наконец в избу.

Так и есть — основательно уже, на табуретке, сидел у порога кухни он сам, дядя Иван Трофимов, облаченный в неразлучный брезентовый дождевик, в яловых сапогах, с тугой военной сумкой через плечо, водрузив на колени черную свою флотскую фуражку-мичманку. Ну и ясно, уж накурив вокруг невпроворот!

— Здравствуйте! — вежливо и тихо возникнув здесь для всех неожиданно, поприветствовал для начала Вовка.

Дядя Иван кивнул — здравствуй, мол.

— Ишь, заявился! — сразу удивилась мамка. — Натворил где чего? До ночи ведь в избу не загнать, а тут — и верно, что здрасьте!

Папка же только поглядел, но не молвил ничего пока.

— Исть хочу, — находчиво соврал Вовка.

— Супу налить? — предложила мамка.

«Уж сразу и супу!» — нахмурился Вовка, а вслух вздохнул:

— Я бы лучше, конечно, хлебушка какого с сахарком поел и молока попил…

— Вот садись и ешь, чего наложат! — всякий спор-препираловку прекратил папка.