Стая воспоминаний (сборник)

— Да не сейчас же, не сейчас! Выпьем, но не сейчас. А потом, когда все получится, после спектакля…

Вера, театрально вздохнув, обронила с легким смешком:

— Ну, и договариваться же с вами, Зоя Ивановна… Но хорошо, что хоть договорились.

И обе рассмеялись. И такою раскованною почувствовала себя Зоя Ивановна! Ах, ведь жизнь идет, и была победа, и жизнь идет, идет! И Зоя Ивановна потянулась к этой Зойке, чтобы еще раз поцеловаться. И они поцеловались и преданно посмотрели одна другой в глаза.

Поцелуются они и потом, немного попозже, когда расстанутся на день, а пока Зоя Ивановна почувствовала желание сидеть с этой девочкой, еще больше влюбляться в нее, рассказывать ей о жизни и находить усладу в том, что девочка внимает ей и наверняка тоже любит ее.

— Ты ведь знаешь, Вера, прошлым летом я на киностудии чуть не каждый день бывала. На Минской, на «Беларусьфильме». Ты ведь знаешь, Вера, мой старший брат ставит кинофильмы. И я нагляделась, Вера. Работа у режиссера, скажу тебе, адова! Но не об этом сейчас. Хотя и об этом как-нибудь расскажу, по твоей части это, Вера. А вот снимал мой брат фильм о воине. Как раз в основном были массовые съемки. Беженцев играли. И разных старух, теток — толпы. И чтобы каждая была одета, как до войны, или в чем-то старом, в тряпье. И вот наблюдаю за двумя женщинами. Одна такая заносчивая, все время в массовках занята, на нее даже карточку завели, как на актрису. А другая старушка в первый раз снималась. Так вот, гляжу на них, слушаю, о чем они. И та, опытная, что ни одной массовки не пропустит, лихо ей говорит о своих знакомствах со всеми операторами, режиссерами, даже зарубежных режиссеров хвостит. И насчет беженцев ей объясняет. Что, мол, беженцы — это не только те, которые по дорогам бежали от немцев, но и на поездах даже. А еще хвастает: режиссер меня будет крупным планом снимать, среди беженцев, какие-нибудь слова даже даст проговорить и что это, мол, ее главная роль в кино. А я, Вера, смотрю на нее с сожалением и думаю: да какая же это твоя главная роль? Была ж ты, дуреха, на службе, на работе, детей вырастила — чем не главная роль? А она все про эти массовки, про эти немые сцены, как будто здесь ей славу искать, а не в том, что труженица, всю жизнь трудилась…

И Зоя Ивановна, на одном дыхании высказав все это, даже махнула в досаде рукой, словно негодуя, что старые женщины, прожив полезную жизнь, так и не осознают этой пользы, принесенной людям, детям, потомкам.

— Нет-нет, я все понимаю! — возразила поспешно Вера, наверняка приняв на свой счет ее жест, и снова коснулась пальцами чистого, святого лобика своего, как бы мучаясь в раздумьях. — Я понимаю, Зоя Ивановна: должна у человека, у каждого, быть главная роль, пускай даже самому ему не заметная!

— И я понимаю! — в унисон подхватила Зоя Ивановна, вдруг озаренная тою мыслью, что вот, занесенная прихотью режиссера на сцену, попросила нахально сыграть главную роль, которая уже сыграна, сыграна. Да что там сыграна! Кровью, жизнью своей и маминой жизнью едва не оплачено то самое главное в ее жизни, что сделало ее знаменитой на всю Жучицу уже навсегда, до самого последнего дня, на все зимы и сентябри, на всю жизнь, на всю жизнь…

«Дуреха же! — твердила она себе, собираясь уходить и расставаясь с молоденькой Верой, наделенной даром изображать самых разных женщин и даже ничем не похожую на нее Зойку Шкварко изображать. — Ах, дуреха же я!»

Минуя главную улицу, наверняка еще запруженную праздным юношеством, мечтателями и стражами юных мечтателей, она без промедления мчалась окольным путем, пустынными улицами на свою Почтовую. И находила странным в себе неуходящую досаду на жизнелюбивого режиссера Акима. Казалось бы, так радостно было бы смириться, утешив себя большою мыслью о том большом, главном, что навсегда возвысило ее жизнь. И махнуть рукой на свою бесталанность. И не сетовать на Акима. И поставить крест на чуждом ей поприще.

Но раздражало, не давало успокоиться то обстоятельство, что весельчак Аким легко счел ее бесталанной и даже выразил сомнение, сможет ли она, Зоя Ивановна Шкварко, сыграть Зойку Шкварко.

«Да я же была Зойкой и осталась Зойкой! — негодовала она. — Ну, морщинок там несколько. Ну, голос не такой звонкий. Ну, этот дурацкий валик на голове, старомодный валик, над которым потешаются дочки. Но я же все равно тот самый человек!»

Наверное, уж очень решительно ступила она на освещенную веранду своего дома, где пахло горячим вареньем и где обе дочки бережно ставили бутыли и банки, как бы наполненные янтарем, на широком подоконнике, у самого стекла, треснувшего от чьей-то рогатки частыми лучиками, напоминавшими хрустальную паутину.

Дочки — белокурая Слава и тоненькая, с мерцающими и словно переливающимися, как две большие ртутные капли, глазами Женя — потрясенно взглянули на нее, бросились обе, ласково касаться стали ее одежды, рук, ласково спрашивать, что же с нею, с мамой, произошло.

— А ничего не произошло. Ну и конфетами от вас пахнет! А произойти ничего не произошло. Просто мне не повезло на сцене.